Софринский тарантас

— Где они?.. — кинулся Миша ко мне, положив на стол две цветные фотки. Я объяснил, как все было. — Ну и гад… — выругался он на официанта. — Они же девки простые, они картошку с колхозных полей, чтобы с голоду не умереть, руками копают. А он ими торгует. Мразь, я сейчас убью его…

Я кинулся его успокаивать.

— Понимаешь ли ты… — чуть не плача, начал он. — Мне жалко их… Их надо спасать, а он их в яму толкает. Мало того, сегодня вечером он за «хату» и с них деньги будет изымать… — увидев вышедшего из кухни толстяка официанта, он кинулся к нему. — Где они? Сейчас же верни их. Иначе я тебя отфарширую… Ты у меня как пес залаешь. Хочешь, я тебе за это дело… прямо сейчас же здесь по роже дам.

Толстяк, покраснев, замешкался, виновато заморгал глазами. А затем, покосившись на метрдотеля, сказал:

— Делайте со мной что хотите, но я не виноват. Этих двоих пожилых я не знаю. Они приехали на машине, попросили девок. Вот я и позвал…

— А «хата» чья? — заорал на все кафе Мишка.

— Насчет «хаты» они со мной не договаривались. Это их трудности… — пробурчал он. Миша чувствовал, что официант что-то недоговаривает, но пытать его было бесполезно. Девушки ушли, а точнее, их ушли, и прошлое не вернешь.

— Да не волнуйся ты… — словно жалеючи его, произнес официант. — Завтра в это же время они опять припаркуются… Они в нашем кафе загвоздились.

— Да пойми, я не об этом… — сказал тихо Мишка, немного успокоясь. — Допустим, если бы твоя дочь вот так бы… Ты бы небось ей волосы вырвал. Короче, гад ты… без всякого стыда девками торгуешь…

Официант хотел увильнуть. Но Миша грубо остановил его.

— Бутылку шампанского верни на стол, и чтобы больше я тебя возле нашего столика не видел…

Буквально через несколько секунд официант вернул нам бутылку. Миша постарался не обратить на это внимания. Он смотрел на фотографии, которые сделал Арон, и качал головой.

— Когда слово не побеждает, побеждает кулак… — сказал он вдруг и что есть мочи грохнул кулаком об стол. — А еще себя фотохудожником называет, вместо «вставной челюсти» на фоне мешочников сфотографировал. А это что за нога — отрезанный ломоть… Видно, он не фотарь, а какая-то нечисть… — и, вздохнув, добавил: — Кто-то же там, наверху, за такие деньги разрешает ему народ хомутать. Без протекции он бы на этот проспект не выбежал.

Я в удивлении стал рассматривать фотографии. В кадр попало все, кроме «вставной челюсти», специально заказанной Мишей. За нашей спиной с сумками и узлами стояли притомленные очередники-иногородцы, собиравшиеся, видимо, сразу же после нас запечатлеться на цветном фото. Среди них больше всего выделялся какой-то великовозрастный южанин с картузом-аэродромом на кучерявой голове и в желтой фирменной майке, на левом плече у него лежало три пары белых женских сапог, как следует стянутых офицерским ремнем. Нижняя челюсть его была одутловатой, кроме этого, она так сильно удлиняла его лицо, что без всякого труда доставала груди. «Может, это и есть вставная челюсть?.. — подумал я. — Видимо, фотограф, неправильно поняв нас, произвел фотографирование на фоне южанина…»

Я поделился этой мыслью с Мишей, но он разозлился пуще прежнего:

— Деньги сдирать он знает как. А сфотографировать человека так, чтобы ему понравилось, не знает как. Я просил его. Я рукой указал на три высотных здания, дав тем самым понять, что именно на их фоне он должен нас клацнуть. А он даже небо в кадр не взял, не говоря уже о деревьях. Кругом асфальт и море человеческих рож… Знал бы, что он нас так сфотографирует, я бы ни в жизнь не пошел бы за фотографиями. Из-за него я, можно сказать, и девах упустил. Жаль их мне… Ох как жаль.

Мишка был прав. Фотографии были не из лучших. В правую часть кадра влезли две пары чьих-то ног, упиравшихся коленями в асфальт, видимо, это были ноги пришельцев-мастеров, торопливо собирающих броневик-автомобиль. Хотя мы с Мишей и попали в центр фотографии, но выглядели мы не представителями интеллигенции, а представителями аборигенов, в крайнем случае, пропагандистами асфальтового покрытия улиц, уж чего-чего, а асфальта на фотографии было предостаточно.

— А ты что же… — сделал я замечание Мишке, — когда брал товар, не видел, что берешь?

Он обеспокоенно приподнял глаза.

— Да как-то все мельком… — с обидой произнес он. — На бегу, можно сказать, сунул он их мне. Да и обратно я спешил, думал, вы тут меня заждались…

И, взяв в руки одну из фотографий, вдруг притих. Нет трагичнее минут, когда обижают поэта. Эти люди душой всегда открыты. И если камни по ним начинают кидать, становится очень горько.

— Как бы не сорвался я… — глотнув соку, произнес он. — А то и до Читы не доеду. Захолону душой, опущусь и тогда народу слова доброго не смогу сказать… — И, в беспокойстве отодвинув фотографии, опустил взгляд.

Грузно и понуро провисли его плечи. Волосы на голове взъерошились. Словно молитву какую-то шепча, он шевелил губами, смотря в отчаянной скорби на пол.

Уместно ли было его тревожить в эти минуты, я не знал. Ведь он все же как-никак был хозяин положения. Он уезжал, а я его провожал.

К нашему столику подошел лысенький, весь какой-то чистенький, в белых брюках и кожаной курточке, самоуверенный и чувствующий полнейшее превосходство над всеми метрдотель. Опершись руками о стол, он посмотрел поочередно на нас и спросил:

— Ребята, вы еще долго будете здесь сидеть?

Миша, подняв голову, насмешливо посмотрел на него. Я испугался, что он начнет ругать метрдотеля за низкую обслугу, а затем в силу своей прямоты и откровенности рубанет и про девочек.

— Миш… — остепеняюще шепнул я ему и взял его за руку.

— Я знаю… — тихо ответил он и отдернул руку. — Я все прекрасно знаю…

Метрдотель стоял в позе быка и дожидался ответа. И тогда Миша, не выдержав, ответил:

— Никто не знает, сколько мы здесь еще будем, ни ты, ни я. Наскучит — уйдем, не наскучит — останемся… Розовую воду и прочее мы пьем не бесплатно. Счет оплачен заранее.

— Это я прекрасно знаю… — произнес метрдотель и добавил: — Я просто беспокоюсь о людях, которые стоят у входа и у которых нет мест… — метрдотель нервно дернулся. — А вы сидите и дурака валяете, и неизвестно, сколько его вы еще валять будете. Сделали заказ на двадцатку и думаете сидеть до закрытия. У нас план… Мы боремся за звание образцовой обслуги. А вы, вместо того чтобы посочувствовать…

— Извините… — встав из-за стола, произнес ему грозно Мишка. — Но я не отвечаю за себя, и никто не может ответить за себя. А во-вторых, я еще раз говорю: мы оплатили свой счет.

Метрдотель, еще сильнее дернувшись, зло грызнул воздух, а потом вдруг на повышенном тоне произнес:

— Вы так обидели официанта, что он боится к вам подходить…

Эта фраза почему-то доставила Мише наслаждение. Он развязно улыбнулся. И, уже не обращая внимания на гудящее как муравейник кафе, а ведь всех людей, сидящих за столиками, можно условно было назвать свидетелями, крикнул:

— Ну-ка пшел отсюда вон… — а потом еще громче на весь зал: — С тобой все ясно… вы вместе с ним торгуете бабами. Ну что, быстро я вас разупаковал. Короче, разговор окончен. Жалобную книгу на стол быстро. Одна нога здесь, другая там…

Лицо у метрдотеля исказилось. Толстыми, пухлыми пальцами он сжимал салфетку в руках. Какое-то бессилие и страх появились в его глазах. Не ожидал он, видимо, от Мишки такого напора. Враг дрогнул, сразу понял Мишка. А раз дрогнул, значит, виновен.

— И не смотри на меня бараном и не извивайся… — строго и уже как-то назидательно продолжил он: — Если я сказал, что у вас сегодня головы полетят, значит, полетят. И бояться меня нечего. Это я еще не так, как некоторые. Культурненько с вами обхожусь. А другой бы выволок вас всех в туалет… и рожу бить начал…

Рок в зале шумел. Публика смеялась и плясала.

— Молодой человек, не забывайте, где вы находитесь… — вспыхнул метрдотель. — Вы имели право высказать мне все эти обвинения один на один, но не на глазах общественности.