Софринский тарантас

— Не сердись… — произнесла она ласково.

— Наоборот, это ты меня извини…

— Давай помолчим.

— Давай… — и он в задумчивости посмотрел в окно.

За окном кафе мелькали огоньки. Это, наверное, по улицам все так же неслись автомобили.

Она разрезала на две половинки яблоко и, взяв одну из них, протянула ему.

— Не горюй, — сказала она и добавила: — Так нежно мне никогда не бывало…

По-детски невинно, но все же выдавая озабоченность, он взял половинку и, надкусив ее и налив себе полную стопку коньяку, тут же осушил ее.

— Извини, — поперхнувшись, произнес он. — Я всю ночь плохо спал. В ожидании рассвета позабыл обо всем на свете… — Затем, взглянув на опорожненную стопку, добавил: — Я, наверное, становлюсь пьяницей…

— Тебе не идет эта роль, — засмеялась она. — Просто из-за девятнадцати лет ты сошел с ума. Ты и раньше стеснялся меня, а сейчас тем более. Вместо того чтобы взять меня в жены, постоянно боялся, как бы нас кто-нибудь не увидел на улице. Прости, что я трезво с тобой говорю…

Она была прежней, стройной и легкой, влюбленной без памяти в кого-то другого, но только теперь уже не в него.

— Ты чем-то похож на того человека-талона, которого я часто вижу во сне. Словно он, а точнее, ты сейчас переселился сюда в кафе и подрядился меня постоянно отоваривать… А в остальном ты все тот же прежний, без перемен… — И, достав из сумочки сигаретку, с нежностью прикурила и внимательно посмотрела на него широко раскрытыми глазами. — Ну что, попался на удочку? — и ухмыльнулась. — Эх ты, да разве сахар и мыло это товар?..

Ей было весело. Уж чего, чего, а поострить она любила, только вот непонятно, отчего она острила — то ли от радости то ли от тоски.

Он не мог рассчитывать на чудо. И ни о какой ответной взаимности даже не могло быть и речи. Немного опьянев и от этого потеряв некоторую четкость в движениях, он натянуто улыбнулся и с такой вдруг настойчивостью посмотрел на нее, что она замерла.

— Попривыкла ты, значит, к иному, — прошептал он испуганно и, растерянно оглянувшись, так вдруг посмотрел на все вокруг, словно заблудился и не знал, где находится. Затем, помолчав, добавил: — А девятнадцать лет здесь ни при чем. Просто дверь закрыта… Я ведь сразу это заметил, когда при встрече ты вместо правой подала левую руку… И талоны здесь ни при чем… Да, я во многом похож на твоего человека-талона. Да, я на своем горбу познал тяжелый труд стояния в очередях. Чтобы создать новую семью, мне надо было все заново приобрести. Эти высокие черные ботинки я тоже купил на талоны… Знаю, они тебе не понравятся, вид у них допотопный, солдатский, а точнее, зэковский. И пусть я не красив в них, но мне удобно… Я не важная птица, поэтому и пользуюсь талонами. Даже близоруким стал из-за этих талонов. Однако, извини, к пустым душам я не отношусь. И медную табличку на меня вешать не надо. Да, я бродяга, я подлец, я сумасшедший — человек, рожденный тем самым дождливым вечером, когда я познакомился с тобой.

— Что за бред ты несешь? — вспыхнула она и испуганно отломила кусочек хлеба. — Ты вогнал меня в краску… Насчет человека-талона я пошутила, как помнишь, я раньше шутила насчет человека-этикетки. И возраст мой здесь ни при чем. Я не какая-нибудь воровка… Я старалась дать тебе счастье, а ты постоянно издевался надо мною. Каково мне? А, каково? Забыть меня на год, даже не предложив обвенчаться. У тебя на уме лишь только бытовые глупости. Мы могли жить в шалаше, сняли бы на крайний случай квартиру или уехали бы на Север. Я надеялась, что ты вот-вот сделаешь мне предложение, но ты не сделал его… Вот поэтому за все то время, что мы не встречались, стал ты для меня прохожим, ничего не значащим, как и все чужие в этом миру. — Закончив все это на уверенной интонации, она как-то легко и просто добавила: — Счастливый ты человек. У тебя прожита жизнь, а у меня еще впереди…

Он хотел вскипеть, накричать на нее, обозвать дурой. И даже обвинить ее в том, что она, вместо того чтобы по-настоящему полюбить его, всего-навсего подурачила его — очередного временного глупышку обожателя. Поверив ей как наивный мальчонка и без памяти влюбившись в нее, он проиграл битву.

— Почему ты молчишь? — спросила она нервно.

И глаза ее, до этого какие-то загадочные, стали вдруг злыми. Она прикоснулась салфеткой к губам, затем, положив ее на стол, обхватила руками голову.

«Зачем притащился я сюда? Зачем и ее сюда притащил?» — подумал он. И от этих никчемных и в данный момент ничего не значащих мыслей ему стало еще более не по себе.

Новые колечки на ее пальцах заблестели. Но и они его теперь не интересовали.

«Надо же, сам себе устроил посмешище, — подумал он. — Такое ощущение, словно я продавец и занимаюсь распродажей забытых вещей… А может, я продаю самого себя?..»

На какой-то миг его даже охватила злость. Захотелось вдруг громко, на весь зал предложить ей, чтобы она сняла чулки — и это, по его мнению, есть одно из лучших народных средств, чтобы успокоиться и прийти в себя. Но затем передумал.

Все с той же завидной невозмутимостью она продолжала смотреть на него.

— Ты пойдешь со мной?.. — спросила она. — Мне пора.

Подозвав официантку, он расплатился.

За окном кафе хотя изредка, но все так же то замирали, то вновь появлялись огоньки. Он посетовал на то, что так и не смог ей купить приличных духов.

Нервы сдавали, и, чтобы хоть как-то выправить положение, он в гардеробе, подавая ей шубу, тихо сказал:

— Извини, что-то странное происходит со мной… — и добавил: — Я думаю, все пройдет.

Оценив его великодушие, она, прищурив глаза, засмеялась:

— Надеюсь, ты не откажешься быть моим другом… Ты будешь звонить мне по вечерам и говорить спокойной ночи…

Он посмотрел на нее с жалостью. Красноречие его мигом куда-то исчезло. Он вдруг потерял все: и самообладание, и силу, и красоту. Понял, что любит ее пуще прежнего. Не поднимая глаз, вежливо, как в первый день знакомства, спросил ее:

— Мы увидимся с тобой еще раз?

— Все зависит от тебя, — улыбнулась она.

Лисья шапка в сумеречном свете очень шла ей. И руки ее были сказочно привлекательны. А губы манили к себе, как и прежде. Она прежняя, неповторимая и красивая стоит перед ним. Ему захотелось прямо здесь ее и обнять. Но она отстранила его.

— Я спешу… До свидания…

— Я провожу тебя… — испуганно вздрогнул он.

Музыка в кафе смолкла.

Она быстро поднималась по лестнице к выходу.

«Что это ей взбрело в голову?» — подумал он в растерянности и, несколько секунд постояв, пришлось пропустить перед собой ватагу опьяневших молодых офицеров, спешащих в гардероб, торопливо пошагал вслед за ней.

Выйдя на улицу, замер. Ее нигде не было. Он начал звать ее. Но никто не отзывался. Он начал останавливать одиноких прохожих и спрашивать их, не видели ли они случайно молодой женщины в искусственной шубе и новой лисьей шапке. Те, сочувствуя ему, отвечали «нет».

Наконец после двухчасовых поисков он вновь подошел к кафе и, не заходя в него, сел рядом с входом на снег.

Он вертел в руках шапку, смотрел на снег, на выходящих из кафе людей и шептал одну и ту же фразу:

— Как жаль, что я не смог с ней по-настоящему объясниться…

Смеркалось. И все так же шел снег. Только под ногами теперь были не лужи, а настоящий лед.

КОГДА ДРУГ УЕЗЖАЕТ

В пятницу Миша улетал в Читу. Не дожидаясь своих книг, он развозил стихи по стране. Он читал их с горячечным русским азартом, собирая толпы народа, он пел их в походах, вагонах, в солдатских блиндажах, он тайно шептал их другу, а если не было никого, он мысленно повторял их, и цельный слог освежал и бодрил его, вел за собой.

Билет был у него в кармане. И, встретившись с ним во вторник, я решил заранее проводить его. Миновав две улочки, пролегающие параллельно его дому, мы вышли на жаркий проспект. Толчея на нем была неимоверная. В основном люд был приезжим, из соседних областей. И почти всем нужна была школьная форма для ребенка, колбаса, конфеты в коробках, кофе, колготки, тетради, чай, самоклеящиеся обои, резина для авто и прочий дефицит. Люди точно помешанные, то и дело глазея на витрины и вывески, страшно неорганизованно кружились.