Трапеция (ЛП)

подоспел со своим снимком в газету как раз к вечернему выпуску. «ЗВЕЗДА

ЦИРКА РАЗБИВАЕТСЯ НАСМЕРТЬ, УПАВ ИЗ РУК СЫНА». Кто-то, не подумав, принес одну из копий в шатер.

- Нет, – твердо сказал Анжело. – Я в порядке. Буду выступать.

Томми, несмотря на юный возраст, знал, что после трагедии определенная часть

публики приходит на представление снова – посмотреть на номер, во время

которого произошло несчастье. И частью этой традиции было разрушить их

надежды, проведя номер как обычно, будто ничего не случилось.

- Послушай, Анжело, я знаю, какие вы, артисты старой закалки. Но не такой я

сумасшедший, чтобы выставлять тебя на растерзание зевакам. Ну и пусть

парочка вампиров явилась просто поглазеть. Давай я отменю Сантелли – всего

один раз.

Джонни и Марио посмотрели друг на друга, придвинулись ближе к Анжело, втянули в свой тесный круг Томми, и Джонни заявил:

- К черту отмены!

В голосе Марио звучала тихая гордость.

- Спасибо за предложение, Вуди. Но это все, что мы можем сделать для Папаши

Тони, разве ты не видишь?

И Анжело, вскинув голову и сверкнув глазами, резко поднялся на ноги, словно

поддерживаемый внутренними резервами гордости и верности традициям. В

голове Томми будто наяву прозвучали слова Папаши, сказанные, когда лев

поцарапал Анжело: «Сантелли всегда готовы».

Жара все еще окутывала город, густым покрывалом поднималась с земли, но под

звездами зарождался слабый прохладный ветерок. Они вышли из форганга и

пересекли манеж. Марио и Анжело шагали бок о бок, их накидки ритмично

покачивались. У подножия аппарата они разделились на пары – так, словно это

была обычная часть номера. Томми поставил ногу на лестницу, и ему показалось, что он различает смущение на лице Джеймса Вудса. Причудливая слабая

гордость зашевелилась у него в груди, пробиваясь через сосущую пустоту.

Ступив на мостик, Томми подвинулся, давая место Марио, и поймал себя на том, что двигается дальше, освобождая место для Папаши. Вздрогнув, он безотчетно

тронул значок.

Из-за случившейся трагедии, нарушившей рутину между представлениями, Джеймс Вудс объявил сокращенную программу, когда каждый номер

демонстрировал лишь основное. Такое представление продолжалось около двух

часов с четвертью вместо обычных трех. Тройное отменили – с этим Марио

согласился – и когда он закрывал номер двумя с половиной (трюком, который

обычно выполнял вместо тройного), Томми, внимательно наблюдающий за

Анжело, заметил на лице мужчины быстро промелькнувшую панику. Их руки

сцепились, хватка чуть соскользнула, но быстро укрепилась. Позже, когда они

переодевались, Томми заметил на запястьях Марио одинаковые темные синяки.

Марио проследил направление его взгляда, но промолчал.

Безжалостную скорость демонтажа цирка не могли замедлить ни смерти, ни

трагедии. Вечернее представление закончилось в десять тридцать, а к полуночи

цирковой поезд был готов к отправлению. Перед тем, как идти к себе в вагон, Джонни остановился возле купе Анжело (Стелла, разумеется, даже в

сопровождении мужа не имела доступа в вагон для холостых) и спросил:

- Я могу чем-нибудь помочь?

Анжело качнул головой. Лицо его было мрачным и припухшим. Он сидел на

нижней полке, Марио и Томми устроились на сундуке, занимавшем практически

все оставшееся пространство.

- Нет, все нормально. Знаете, цирк довольно жестокое место. Я помню, как нам

пришлось оставить в больнице Джо и Люсию. Мы уезжали, не зная, жива она или

нет. Даже Лисс не могла задержаться. И все, что мы можем, это оставить

Папашу Тони в чужом похоронном бюро с чужим священником, который

позаботится, чтобы его отправили домой в приличном виде.

Джонни присел на полку позади Анжело и положил руку ему на плечо. Все время

сборов люди заходили к ним, приносили соболезнования, тепло пожимали руки, интересовались, нельзя ли чем-то помочь. А потом робко говорили с явной

искренностью, а порой и слезами на глазах, как все любили Тонио Сантелли. Как

ни мило это было с их стороны, такие разговоры обернулись тяжелым

испытанием. Но теперь их оставили в покое, и, хотя все мужчины в вагоне знали и

любили Папашу Тони, они дали семье все, что могли: плотно прикрытую дверь, шумные разговоры о своих делах и хрупкую иллюзию уединения.

- Дядя Анжело, хочешь, я останусь с тобой? – спросил Джонни.

Мужчина покачал головой.

- И бросишь Стеллу одну? Нет, Джок, иди к ней. Я буду в порядке. А если мне

что-то понадобится, Мэтт и Томми здесь, прямо за стенкой.

И снова долгое молчание. Наконец, Джонни сказал:

- Я тоже думал о той ночи, когда упали Джо и Люсия. В поезде Старра у нас был

свой большой вагон, и не успел поезд отъехать, как прибежала Клео и рассовала

детей по кроватям. К тому времени, как пришел Папаша Тони, мы все снова

ревели. Бедняжка Лисс… помните, как она старалась нас утешить? Марку

приходилось хуже всех, выл, не переставая. Он был уже большой, а Лисс все

равно посадила его себе на колени и пыталась укачивать.

- Да, помню, – хрипло согласился Анжело. – Вы все были в таких полосатых

красных ночных рубашках, и я ничего не мог с вами поделать, но пришел Папаша

Тони, сел на кровать Лисс, посмотрел на вас и сказал… помнишь, Мэтт? Он

сказал: «Ну-ну, не время устраивать всенощную, лучше помолиться за вашу мать, чем ее оплакивать». Он достал у Лисс из-под подушки четки и начал говорить

«Аве Мария», и вы все один за другим перестали плакать и стали повторять за

ним.

И Анжело снова спрятал лицо в ладонях.

- Да, – тихо сказал Джонни. – Но идея была хороша.

- É vero.

Анжело нащупал на полке нить маленьких черных бусин и принялся бормотать на

итальянском. Джонни и Марио, склонив головы, вторили ему на английском.

«Апостольский символ» не был знаком Томми, но когда Анжело перешел на

«Отче наш», Томми узнал молитву и присоединился к ним. Однако когда они

начали «Аве Марию», Томми спрятал лицо, почувствовав подступающие слезы.

Он знал, что тоже должен молиться, но мог только горячо повторять раз за

разом: «Боже, прошу, будь к нему милостив». Это ощущалось как-то неправильно, словно он играет на публику, драматизирует нечто реальное и страшное.

Бесконечные повторения удивляли его, и еще он пребывал в смущении, как и

большинство протестантов, перед открытостью католических молитв. Анжело

говорил их на итальянском, но Марио рядом с Томми молился на английском, и

Томми, слушая звучащие вновь и вновь слова «Аве Марии», забеспокоился. Они

все были где-то далеко и, очевидно, находили в молитвах странное успокоение, которое он не мог с ними разделить. Марио, прикрыв лицо руками и закрыв глаза, бормотал:

- Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между

женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь. Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою…

Томми молча сидел рядом с ними, чувствуя, как сжимается горло, а молитва

повторялась раз за разом, завершаясь тихим «ныне и в час смерти нашей». В час

нашей смерти. В час смерти Папаши Тони. Он отчаянно боялся расплакаться.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем они закончили, и Анжело

отложил четки. Он выглядел спокойнее, голос сделался тверже. Томми

почувствовал, что семья хочет побыть наедине. Он сбивчиво пожелал Анжело

доброй ночи, и мужчина обнял его за пояс.

- Ты знаешь, Том, он тебя любил. Как одного из нас.

- Я тоже любил его, Анжело, – ответил Томми, зная, что в глазах его стоят слезы.

– Как будто он был мне родным дедушкой.