Трапеция (ЛП)

на последний ряд. – Дамка!

- О!

Рука старика зависла над доской, тщательно избегая поставленной Томми

западни. Он поднял пытливый уклончивый взгляд.

Томми, глядевший на доску в попытках понять, пожертвует ли в результате

случайного хода еще одной шашкой, вдруг пошел ва-банк.

- Марио не такой уж грубый, Папаша Тони. Знаете, я… я правда его люблю, –

добавил он практически на пробу.

Он колебался между заманчивой брешью возле дамки и простым ходом наугад, способным привести его в очередную западню.

- Если наши перебранки вас беспокоят, мы можем вести себя потише. Я же

сказал, это просто видимость.

Папаша Тони с улыбкой забрал новоявленную дамку.

- Хорошо. Я, в общем, так и думал, но хотел услышать об этом от тебя. Знаешь, из

вас двоих вышла славная команда. Вы будете вместе долго, возможно, всю

жизнь, вы будете работать вот так, вместе. А может, ты сможешь работать с

теми, кто тебе не понравится, кому ты не доверяешь, кого ты не любишь. Не знаю, я не пробовал. Мы с Анжело ладим лучше, чем большинство отцов и сыновей. Нам

приходится, иначе мы бы не смогли работать. Да, порой мы ссоримся, но не в тех

случаях, когда дело по-настоящему важное. Там, где это важно, мы знаем, что

можем полностью доверять друг другу. Нам даже не надо об этом задумываться.

Я доверяю ему так, что люблю, не задумываясь. Я люблю Джонни, но не доверяю

ему. Не так. Еще нет. Традиции. Что-то, что есть у меня и Анжело, что-то, за что

мы держимся. Уверенность? Нет, не она. Симпатия? Я не знаю. Но я вижу это в

тебе и Мэтте. Даже когда вы устраиваете потасовки, как непослушные дети, в

вас есть что-то особенное. Вы молоды, вы даже не братья, но есть в вас что-то…

вы подходите друг другу. Я вижу это, знаю это. Я только не знаю, как это

называть, но оно есть.

Томми рассматривал собственные ладони, боясь поднять глаза. Слова старика

глубоко его тронули, но он опасался того, что может выдать, заговорив или

поглядев. Какая-то его часть хотела сказать Папаше, как это надо называть, и

Томми пришлось силком вынуждать себя молчать. Папаша Тони определенно не

хотел этого знать. Каким-то образом Томми это понимал. Если бы старик узнал, если бы ему сказали прямо, ему пришлось бы отреагировать стандартным

образом, выразить общепринятые в таких случаях ужас и шок. Но знание без

обдумывания, на уровне более глубоком, чем слова, позволяло ему все видеть, знать и принимать.

Все тем же задумчивым голосом Папаша сказал:

- Мэтт… он обречен на одиночество, Томми. Ты многое понимаешь и это, наверное, тоже. Как это тяжело, что он настолько лучше меня, настолько лучше

всех людей, которые его учат. Он хочет уважать их, восхищаться ими. А вместо

этого он идет вперед, оглядывается на них, оставшихся позади, и это заставляет

его содрогаться. Понимаешь? Ты видел, как с ним обращались Фортунати, и как

он перепугался? Если бы это был Джонни, я бы не волновался. Джонни бы

задрал нос, заважничал, и кто-нибудь бы его осадил, но он все равно продолжал

бы наслаждаться шумихой и аплодисментами. Мэтт… он настолько другой… Я

не знаю, Томми, просто не знаю. Он не от мира сего. И никто из нас до него

больше не дотягивается.

Томми, моргнув, тяжело сглотнул, не желая, чтобы Папаша увидел слезы на его

глазах.

- Кроме, может быть, тебя, Томми, – сказал старик. – Не знаю, почему, но тебя он

подпускает. Позволяет тебе быть с ним. Мне больно. Так больно видеть его

потерянным и одиноким.

Томми, забыв собственные переживания, вскинул голову: в глазах Папаши стояла

неприкрытая боль.

- Я так горжусь им. Так горжусь, что мог бы умереть за него. Это стоит того, что я

сделал с Люсией, со всеми ними.

Томми понимал: Тонио Сантелли забыл, что говорит с ребенком. Он высказывал

все наболевшее – от чистого сердца и из большой любви к внуку.

- Я хотел, чтобы он достиг этой высоты, и вот, он там, а я не могу последовать за

ним. Я должен его отпустить… Больше я ничего не могу для него сделать. Даже

когда знаю, как сильно ему кто-то нужен. И, может быть, именно ты ему и нужен, потому что тебя он пускает… Пускает за эту стену, которую воздвиг вокруг себя.

Томми мог только молчать. В конце концов Папаша Тони с улыбкой нарушил

воцарившуюся тишину.

- Наше семейство довольно забавное, – сказал он. – Оно пожирает людей

заживо, а ты слишком юн, чтобы быть пережеванным и выплюнутым.

- Я… очень счастлив возможности быть Сантелли, Папаша Тони. Честно. И

всему… остальному тоже рад.

На лице Папаши заиграла такая редкая для него улыбка. Он потрепал Томми по

плечу.

- Я так и думал. Знаешь, я всегда был счастлив, занимаясь любимой работой. Я

слишком много говорю… Гляди-ка, куда ты загнал мою шашку.

И когда Томми, склонившись, «съел» его последнюю шашку, старик добавил:

- Ты становишься чересчур хорош в шашках. Думаю, лучше мне научить тебя

играть в шахматы. Потренирую тебя смотреть наперед и не давать людям знать, что у тебя на уме.

Он с ухмылкой ссыпал шашки в карман и достал из маленького отделения над

полкой шахматы.

- В шахматной игре главное – не потерять короля. Вот это король…

И Томми, нахмурившись, отдал все свое внимание новой игре, зная, что старик, толком ничего не сказав, сообщил ему что-то очень важное.

Глава 25

В Цинциннати цирк Вудс-Вэйленда приехал в середине августа, жарким душным

днем. Утреннее солнце, нагрев туго натянутый брезент, превратило верхнюю

часть шапито в кипящий ад. Папаша Тони, который вместе с Томми проверял

центровку на вершине аппарата, утер лицо платком.

- Странно, да? В холодную погоду тело движется медленно, но и в жару почему-

то тоже, – он заткнул платок обратно за пояс. – Томми, на этой трапеции лента

влажная. Возьми ее вниз, пусть перемотают.

Томми ловко, как обезьяна, соскользнул вниз. Когда он вернулся обратно с

заново обмотанной перекладиной, Папаша по-прежнему неподвижно сидел на

мостике.

- Папаша Тони, что случилось?

- Ничего, просто жара… come un forno.

Старик снова мотнул головой, и Томми насторожился. Папаша, зная, что Томми с

трудом понимает итальянский, с ним всегда говорил по-английски.

- После полудня будет хуже. Как-то мы выступали у Старра в точно такой же

день, и Рико прикрепил термометр к ловиторке. В конце номера он показывал

135 градусов(1). Меня волнует металл – он отвердевает в такую жару. Поэтому и

упали Джо и Люсия… Из-за металлического кольца на стропе их трапеции.

Теперь Томми перепугался по-настоящему. Папаша Тони придерживался

железного табу насчет разговоров о несчастных случаях вблизи аппарата.

Пожалуй, это было его единственное суеверие.

- Боюсь, вам нехорошо, Папаша. Давайте я помогу вам спуститься.

- В тот день, когда я не смогу сам спуститься по лестнице, ragazzo, можешь сразу

вызывать гробовщика, – раздраженно проговорил Папаша, встопорщив усы.

Потом снова вытер лоб и руки. – Не обращай внимания, я знаю, что ты желаешь

мне добра, сынок. Я, пожалуй, спущусь и выпью чего-нибудь холодного.

Он встал и ласточкой спрыгнул в сетку.

Но Томми не успокоился. В кухне он подкараулил Анжело.

- Слушай, можешь уговорить Папашу Тони остаться внизу? Мы были этим утром

на аппарате, и мне показалось, что он сейчас потеряет сознание.

Анжело хохотнул:

- Ты и сам падал в обморок, и мы сразу загнали тебя обратно наверх.

- Я знаю, но жарища сегодня просто дикая.

Анжело не был там, не видел измученного лица Папаши, не слышал, как хрипло