Точка опоры

В доме было тихо. Длинный маятник настенных часов четко отстукивал минуты. Временами налетал вихревой ветер, словно пригоршнями кидал на оконные стекла снежную крупу; надсадно отпыхивались паровозы, ведя тяжелые товарные поезда, перекликались пронзительными гудками.

Близится утро. Она, Глаша, с маленьким чемоданом отправится на станцию, встанет в очередь за билетом, приготовит деньги. Когда окажется перед окошечком, кассир, принимая кредитки, спросит: «Вам куда?» А она сама еще не знает. Правда, за нее уже решил Кржижановский. Но ведь она — вольная птица, может лететь туда, куда рвется сердце. Путь ей не заказан. Облегченно выдохнет и скажет кассиру: «В Москву!» Для нее там нет запрета — может приехать в любой день.

А там куда? Как все другие, остановится в гостинице, — на два-три дня денег у нее хватит. Пойдет искать…

Кого?.. Кому она там нужна?..

Если бы Теодорович был неравнодушен к ней, написал бы хоть одно письмецо.

А куда? На деревню дедушке?!

Губы Глаши дрогнули в горькой усмешке.

Сама виновата — не успела дать парню адреса. Он ведь провожал ее в Рязань… Но разве мог подумать, что, заметая свои следы, она махнет к матери в далекую сибирскую деревеньку Шошино. Он и слова-то такого наверняка не слыхал. Может, ездил в Рязань, там спрашивал у подпольщиков. Никто не знает такой девушки! Может, часами ходил по улицам: не встретится ли случайно… И, раздосадованный, вернулся в Москву…

А в Москве ли он? Могли направить в какой-нибудь промышленный город с листовками… Ищи ветра в поле!

И спросить не у кого: старая московская явка теперь, после провала Баумана, уже не годится, а новой у нее нет. И Глеб Максимилианович не даст. Да и просить неудобно. Сдерживая догадливую улыбочку, он спросит: «А тебе, Глашенька, зачем в Москву? К кому на свиданье?..» Она, конечно, потупит глаза, покраснеет до корней волос. Со стыда можно провалиться!

Она должна ехать туда, куда ее направляют, где есть для нее дело. Партия — не стая скворцов, которые, бывало, посидят-посидят на тополе и начнут разлетаться кому куда вздумается. У партии — большое дело, и все свои маленькие дела надо до поры до времени завязывать в тугой узелок. Вон Курнатовский дал себе железный зарок — не жениться, пока не победит революция. А она, Глаша… Разве она не может так же? У нее тоже есть сила воли. Сумела же в свое время вырвать из сердца со всеми корешками любовь… Да какая там была любовь — просто девчоночье увлечение Митей Нарциссовым! А вышла бы за него — погибла бы как человек. Жена губернского чиновника какого-то там класса, прокурорша! Бр-р! Даже ледяные мурашки побежали по спине…

Но Теодорович… Иван… Ваня — это ведь совсем другое! Настоящий человек! Не казенная чиновничья душа!.. С таким можно смело связать свою судьбу…

Глаша опять усмехнулась.

А если он не вспомнил ее ни разу? Мелькнуло перед ним девичье личико, ничем не приметное, и исчезло как в тумане…

Нет, нет. У него глаза горели, как звездочки в ночи. И она будет искать его. Будет. Не в Москве, так в другом городе. В тюрьме. В тайге. По всей России-матушке.

Утром, оставшись одна в квартире, Зинаида Павловна села за письмо в редакцию «Искры». Спеша поделиться радостью, подробно написала о решениях, принятых на собрании.

Следом отправила второе письмо. В нем — вести из Питера: «…на Невском полиция избила 15 человек мирно шедших студентов». И тут же — о разговоре с одним купцом, вернувшимся из столицы. Тит Титыч рассказывал: «Нет, уж больно зазналось правительство, придется маленько осадить. Там, в Питере, все недовольны». — «Да кто же все?» — «А решительно все, спроси кого угодно. А уж прокламаций там этих — конца нет, а послушать разговоры, так страсть!» И закончила письмо кипучими строками: «Да, друзья, начинается опять что-то интересное и сложное. У меня душа так и прыгает. И пусть бьют, пусть, пусть. Только так можно колыхнуть тину, зажечь сердца на всем пространстве России. И это ведь в 100 раз лучше подачек, лучше зубатовского разврата…»

Поставила старую подпись — Булка.

Владимир Ильич тотчас же отозвался:

«Ваш почин нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! Шире забирайте! И орудуйте самостоятельнее, инициативнее — вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!»

4

На звонок Зинаида Павловна вышла в сени, открыла дверь.

— Вот и я! — прозвенел знакомый девичий голос.

— Глашенька! Как я рада! — Зинаида Павловна обняла гостью. — Эк тебя морозец-то разрумянил! Входи скорее. Мы поджидали со дня на день, с часу на час. Глебушка уже волноваться стал. Думали: не стряслось ли…

— Ничего со мной не случилось. — В прихожей Глаша скинула шубку, потерла озябшие руки. — Просто пришлось кое-кого убеждать да выжидать. От Егора Васильевича — поклоны. Самые сердечные. Он здоров, в хорошем настроении.

— Значит, не напрасно съездила? Связь наладила? Вот хорошо! Глебушка обрадуется. А я напишу Ильичам. Сегодня же.

Впопыхах рассказывая о саратовских встречах, Глаша попросила ножницы; сидя на диване, слегка подпорола меховой воротник шубки, достала аккуратно сложенную тонкую бумажку и, развернув ее, подала Зинаиде Павловне:

— Вот от них!.. Просили переслать…

Взглянув на бумажку, Зинаида Павловна обхватила девушку обеими руками, прижала к груди:

— Глашура, миленькая! Какая ты молодчина!..

Вернулся с работы Глеб Максимилианович. От его куртки пахло паровозным дымом. Зинаида Павловна с листком в руках выбежала в прихожую, не дала ему раздеться:

— Сначала посмотри, что Глашенька привезла!

— И тому рад, что сама вернулась!

Прочитав коротенькие строчки о том, что Саратовский комитет признает «Искру» руководящим органом партии, Кржижановский чуть не подпрыгнул; влетев в горницу, схватил руку девушки:

— Спасибо! От лица партии! — Еще раз прочитал бумажку. — Это даже сверх ожиданий!.. Экзамен, Глашенька, выдержан отлично! — Отдал жене. — Зашифруй для пересылки. А я опущу в почтовый вагон скорого поезда.

За чаем он подробно расспрашивал и о своем сибирском друге Егоре Барамзине и о Саратовском комитете: кто там наиболее активен, много ли кружков и в чем они нуждаются? Глаша достала из ридикюля крошечную книжечку из тонких аспидных пластинок, где у нее были сделаны грифелем какие-то записи. Глянув на нее, Глеб Максимилианович укоризненно усмехнулся:

— Обзавелась «пропуском в тюрьму»!

— Это? — Глаша шевельнула свою книжечку. Но ведь можно успеть стереть… Да и записано у меня так, что все равно никто ничего не поймет.

— Тебя могли приметить, когда ты покупала.

— Вперед — наука.

— Надо, Глашенька, все запоминать. И имена, и явки, и пароли — все.

Называя саратовские адреса, Глаша указательным пальцем стирала свои записи, а Зинаида Павловна про себя повторяла за ней, чтобы лучше запомнить.

— А мы приготовили для тебя шкурку.

— Правда?.. И как меня теперь звать?

— Минуточку терпения. Шкурка для Зайчика надежная. После ужина получишь.

У Зинаиды Павловны тоже иссякло терпение — ей хотелось поскорее увидеть, как засияют глаза девушки при вручении нелегального паспорта, как вспыхнет ее лицо.

— Зачем же откладывать? — упрекнула она мужа и, отодвинув недопитую чашку, направилась к тайничку в кухне. — Ты бы тоже горел от ожидания.

Через две-три минуты она вернулась с паспортом в руке, хотела с торжественным жестом вручить девушке, но Глеб Максимилианович перехватил его:

— Какие вы, женщины, нетерпеливые. — Он прижал паспорт локтем к столу и кинул строгий испытующий взгляд в глаза Глаши. — Это ведь не на один день. Решающий шаг в жизни. В очень трудной, полной опасностей жизни профессионального революционера. Ты, Глашенька, успела прочесть у Ленина о точке опоры и Архимедовом рычаге, при помощи которого мы перевернем Россию?

Девушка, проглотив горячий комок, застрявший в горле, качнула головой.

— Мы оба знаем, что тебе, — продолжал Глеб Максимилианович, не приглушая пронизывающего взгляда, — и тюрьма уже знакома, и ссылка. Знаем, что ты не робкого десятка. Верим в твою преданность и все же не можем не предупредить…