Точка опоры

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Мартовским днем 1901 года две женщины подымались по скрипучей лестнице деревянного дома. Молодой, похожей на курсистку, хотелось взбежать на второй этаж, но она оглядывалась на пожалую, закутанную в пуховую шаль. Та шла медленно, дышала тяжело.

Сверху прорывались сквозь закрытую дверь знакомые звуки фортепьяно.

— Это — у них! — обрадовалась молодая. Пожилая молча кивнула.

Бесшумно переставляя ноги по ступенькам, они поднялись на лестничную площадку, взглянули на табличку. Не ошиблись — та самая квартира, куда спешили они.

Прислушались.

— Бетховен! — сказала Надя полушепотом.

— «Лунная соната»! — добавила мать. — Сама Марья Александровна… Три года прошло… Вот так же тогда играла…

Да, минуло три года с той поры, когда они — тоже проездом — останавливались в Москве. Но как все изменилось! Тогда остановка для свидания была разрешена полицией, а теперь… Наде запрещено появляться в университетских городах и фабричных районах. Заехали нелегально. Хорошо, если никто не тащится по следу… Тогда Ульяновы жили возле Собачьей площадки, теперь — неподалеку от Бутырской пересыльной тюрьмы. Тогда они, Крупские, ехали в Сибирь. Надя — в ссылку, к жениху, Елизавета Васильевна — к будущему зятю. Теперь едут на запад, и впереди неминуемая разлука. Тогда в каждом неторопливом и проникновенном звуке «Лунной сонаты» чувствовалась грусть матери. Митя, ее младший, сидел в Таганке, а Володя томился в неведомом Шушенском, в тюрьме без решеток. Но с Марией Александровной были обе дочери и зять. А теперь?..

Тогда шаги по лестнице услышала Фрида, залаяла басовито, как все сенбернары, и, подбежав к двери, стала принюхиваться через притвор. И залаяла еще громче.

Сейчас даже шороха не слышно. Только — музыка, полная глубокого душевного чувства.

И мать с дочерью тревожно переглянулись: неужели они расстались с ласковой и уютной собакой? Марк Тимофеевич так любил чесать пальцами у Фриды за ухом. Аня и Маняша ходили с ней на прогулку…

Теперь Мити нет дома. Марк по утрам отправляется слушать лекции в инженерном институте… А Аня с Маняшей? Где они?..

И что известно им о Володе?

Среди лета он приезжал в Уфу повидаться, намеревался отдохнуть, но праздность не в его характере. Что ни день, то встречи с изгнанниками и ссыльными революционерами, жаркая полемика о путях борьбы, о будущем страны. Так промелькнули две недели. А с Марией Александровной он расстался позднее. Что сказал ей на прощанье?

Затаив дыхание, Надя снова прислушалась. И тут же еще раз переглянулась с матерью. Похоже — Мария Александровна играет в пустой квартире…

Может, случилось что-то недоброе…

Не позвонить ли немедленно?..

И рука Елизаветы Васильевны потянулась было к кольцу проволоки, — можно ведь тронуть слегка, чтобы в передней колокольчик звякнул чуть слышно…

Нет, нельзя… Мария Александровна все равно вздрогнет от неожиданности. А в ее возрасте волнения опасны.

Мать с дочерью заслушались. И им уже не хотелось торопить время. Три долгих года они не слышали ничего похожего.

Тихие звуки фортепьяно будили раздумье. И Надя представила себе лесные дали в ночную пору: серебряный диск луны бесшумно катится по небу, на секунду прячется за тучки; поникшие ветки деревьев, охваченные ростепелью, роняют льдинки в озерную гладь… Володя рассказывал: в окрестностях Шушенского бывало так в его охотничьи зори.

Где теперь Володя? Чем он занят в эту минуту?

У нее в памяти пражский адрес. А у Марин Александровны? Как-то в письме свекровь делилась радостью: получила весточку из Парижа. Сейчас у нее, вероятно, тоже есть письма из Праги.

Еще минута, и они войдут в квартиру, расцелуются с Марией Александровной, примутся расспрашивать о жизни, о родных. И первым делом — о Володе.

Узнают все, все.

2

Часом раньше Мария Александровна вернулась из Таганки. Впервые не снимая ни шали, ни пальто, прошла в свою комнату и, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, усталые руки уронила на колени. Голова часто вздрагивала.

Одна. Совсем одна.

Вот уже четырнадцать лет, как пролегли ее тропки-дорожки к тюремным воротам. Сначала к Саше, старшему мальчику… Он ведь был еще таким юным… Для нее, матери, мальчик… Душевный и упрямый, сердечный и настойчивый… Так рано загубленный.

Две крупные слезины покатились по щекам. Она приподняла уголок шали, чтобы утереть их. После растаявшего снега шаль была влажной, и лицо вздрогнуло от холодка.

Мария Александровна выпрямилась в кресле и снова вздохнула.

И к Саше, и к Ане, и к Володе, и к Мите, и к младшенькой Маняше — ко всем ходила в тюрьмы на свидания. Носила передачи…

И вот снова. Теперь уже по два узелка: один — Мане, другой — Марку. В одно и то же окошко проклятой Таганки.

Пошла третья неделя с той черной ночи, когда увели дочь и зятя. Говорят, по всей Москве хватали смелых, непреклонных, почитающих борьбу с царизмом делом своей жизни. И приурочили аресты к первому марта. Значит, опасались, что подпольная Россия даст о себе знать в двадцатилетие первомартовцев. Но ведь у наших, у социал-демократов, иной путь. Еще в год гибели Саши Володя сказал: «Мы пойдем другим путем». Пока они копят силы… А тюрьмы вместительны… И велика Сибирь, бесконечен кандальный звон…

Одна. Совсем одна. И Фриду на прогулку стало некому водить — пришлось расстаться с такой собакой…

Мария Александровна спустила шаль на плечи, подошла к своему столику, взяла недавнюю карточку, на ней — Митя, Маняша и Марк, у их ног — Фрида. Марк озабоченный, даже удрученный, будто предчувствовал беду.

Поставила карточку на место, взяла письмо зятя, первое из тюрьмы, надела очки и стала перечитывать:

«Давно бы написал я тебе, дорогая мама, да здесь для писем определенные дни. Вот я и ждал вторника. Все у меня здесь прекрасно, а потому чувствую себя великолепно. Опишу тебе мою хоромину. Длина — 6 аршин, ширина — 3 арш., высота 4 1 / 2 арш.; высоту трудно измерить, так как поверхность потолка сводчатая. Окно полтора аршина высотой и 1 1 / 2 шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене — дверь, и, войдя в комнату, видишь на правой стороне постель и полку для посуды, а также согревательную трубу, а налево в углу то, что не принято называть… Живу я в 5-м этаже. Роскошный вид из окна на всю Москву! Если бы у меня был бинокль, то, вероятно, я разглядел бы если не нашу квартиру, то по крайней мере училище. Был как-то ясный день, и я любовался переливами солнечных лучей на куполе храма Христа Спасителя и на куполах кремлевских церквей. Вид не хуже, чем с Воробьевых гор. Правда, там с иной точки зрения смотришь, но цель — получить удовольствие — одна и та же».

Бодрится Марк. Ни капельки уныния, ни грана недовольства. И все намеренно, наигранно, иначе жандармы не выпустили бы письмо за пределы тюрьмы. А к легкой, едва заметной иронии не сумели придраться.

И Мария Александровна продолжала перечитывать:

«Жизнь здесь крайне правильная… Нельзя только петь, но и то мурлыкать или петь в уме можно, и я часто напеваю так в уме знаменитую арию мельника «Вот то-то!». Около 12 часов дня обед. Обед ценю в 18 копеек по расписанию — очень хорош. Только, к моему неудовольствию, часто бывают кислые щи, которые я не ем… Около 4 час. дня вечерний чай. Около 7 час. вечера молитва, затем после поверки полная свобода до следующего утра…

Не унывай, наша дорогая, и мужественно переноси незаслуженные лишения! Целую тебя.

Твой М. Е.».

— Не унывай… В одиночестве-то простительна такая минута…