Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года (СИ)

Павел Гольдштейн

ТОЧКА ОПОРЫ. В Бутырской тюрьме 1938 года

Он приближается ко мне вроде крадучись.

Что-то от охотника, напрягающего свой слух и зрение.

На голове фуражка с малиновым кантом, на отворотах гимнастерки малиновые нашивки, значок ГТО на груди.

Круто уперся в пол и уставился исподлобья.

«Раздевайся!»

«Раздеваться?»

«Потом будешь разговаривать, раздевайся».

Раздеваюсь, бросаю вещи прямо на пол, и вот уже стою нагишом, придвинулся вплотную к столику. За столиком совсем молоденькая женщина сумрачно косится на меня и даже как будто стыдится.

«Фамилия ваша?… имя, отчество?… Вы какой национальности?… еврей?..»

Адрес какой?… Дом какой?..

«Дом четыре-шесть, квартира семнадцать».

Ее лицо еще строже стало:

«У меня все с вами!»

Оглядываюсь на него.

Он прощупывает обувь, выворачивает рукава, карманы, откладывает в сторону пятьдесят рублей, блокнот с телефонами друзей и знакомых, спарывает подкладку, срезает на брюках металлические пуговицы, крючки, пряжки… Вдруг ко мне: «Вытяни руки!.. Ну, чего дрожишь?»

Силюсь успокоиться и вижу, как женщина губы кусает, чтоб не рассмеяться. Вытягиваю руки. Он прищуривается: «Рот открой!.. Ну, шире!» Пальцами лезет в рот, ищет чего-то. Руку отставил и выгнул кверху.

«Повернись! Ноги раздвинь! Раздвинь задний проход! Не понимаешь?… Руками раздвинь!» «Ну, одевайся!»

Обалдевший, одеваюсь, и пока перепоясываюсь полотенцем, откуда ни возьмись, молодцеватый крепыш передо мной наготове. Он берет меня под руку и выводит в коридор.

«Ну, теперь давай, шагай!»

Теперь шагаем от двери к двери, от комнатушки к комнатушке, до полного одурения.

Узел затягивается: фотографируют в фас и профиль, отпечатывают пальцы, измеряют рост, отличают цвет глаз, волос.

Еще торопливей шагаем по коридору «сабашника». Позднее, у знал, что так прозвали подвальный этаж внутренней тюрьмы — перевалочный пункт приема арестованных). Ну, теперь стой! Остановились у камеры номер семь. К нам подходит коридорный надзиратель. «Принимай! — буркнул крепыш. Скрипит обитая жестью дверь и приотворяется. Меня легонько толкают в камеру.

Сам не знаю зачем, одной рукой цепляюсь за дверь, в другой руке узелок со сменой белья, мылом и зубной щеткой.

У стены на табуретке недвижно сидит военный с небритыми ввалившимися щеками, в измятой, со споротыми петлицами комсоставской гимнастерке. Он поворачивает ко мне голову. „Размещайтесь!“ — говорит он глуховато.

Я гляжу вокруг — три застланных койки, везде на подушках наволочки чистые; у каждой койки по тумбочке и даже воском натертый паркетный пол. Я присел на койку: „А вы тут давно?“

„Недавно. Вчера привезли с Дальнего Востока“. „Что же, собственно, за что?“

Брови резко сдвинулись: —„Не знаю, за что“.

Поглядел перед собой, уткнулся в пол, и ни слова больше.

Сидит недвижно, расставивши ноги, низко наклонив голову, будто бы меня и нет вовсе тут.

Вдруг приоткрылась дверь. Еще гость.

Улыбается, обветренный, в засаленных, вроде кожаных, ватных брюках и в такой же телогрейке и бушлате. На ногах из-под валенок — разноцветные грязные портянки. В руках вещевой мешок. Окинул глазами камеру, стал разбираться. Снял шапку, бросил на койку вещевой мешок, снял бушлат, телогрейку, отряс их, бережно свернул и уложил под подушку. Сбросил валенки, портянки, обтер портянкой ноги. Руки потянулись к тумбочке. На тумбочке пачка „Бокса“. Протянул ее соседу, а тот отчужденно:

— Нет, благодарю… С утра не пью и не курю никогда.

Протянул пачку мне. Я закурил. Мне тревожно. А он, покачиваясь на койке, опять улыбается. „С кем имею честь?“ Я называю себя».

«Очень интересно. А теперь, пардон, о себе: инженер Менделеев! Согласно решению тройки — вредитель. Это не передать сразу… Ну, даже невозможно всего перечислить. Держали год на общих работах. Попадаются и там хорошие люди: начальник разрешил жить за зоной. Работал по специальности. А потом приехала московская комиссия. Всех, кто был по специальности, в штрафную колонну, а некоторых — в центральный изолятор…

— А вас?

— А меня из Ухты сюда. Откуда начал, обратно сюда. Каждый раз, как артист — куда деваться? — снова выходишь на сцену.

— Какая ж в этом цель?

— Цели не вижу. Но, по всей видимости, есть свой смысл. Может быть, новый подвох.

— Что же хотят с вами делать?

— Кто их знает!

— Ну, а вы как?

— Очень рад. По отношению к тому, что там было, — небо и земля. Хоть все сказанное и звучит правдиво, но почему-то не хочется больше расспрашивать инженера Менделеева о его тамошней жизни. А он, втянув голову в плечи, делает вид, будто и сам хочет помолчать. И все же ловлю на себе его общительный взгляд. Вот он с жадностью затянулся, притушил папироску и негромко произнес:

— Можно еще сказать и так: здесь лучше, но не очень хорошо. По-детски посмотрел на меня:

— Тоскуете?

— Тоскую.

— А я разучился тосковать.

Неожиданно щелкнула задвижка, в дверях открылась маленькая фрамуга. Надзиратель протянул жестяную миску.

— Принимайте завтрак.

Менделеев удивительно проворно принял миску, вторую, третью, расставил по тумбочкам. Пахнуло чем-то особенно неаппетитным.

Я с брезгливостью отвернулся: чувствую такое отвращение к серой жиже, что боюсь даже притронуться.

— Что из алюминия? Прямо грубые миски какие.

Молчаливый военный, поглядев своим отсутствующим взглядом на меня и на инженера Менделеева, поставил перед собой миску и стал сосредоточенно есть. Менделеев сидит на своей койке, причмокивает, ловит глазами мою порцию.

— Чудак вы, чудак! Что же вы ущемляете свой желудок?

— Как-то не очень хочется.

— Э, старые ваши понятия здесь ни к чему — „это не хочу, это не буду“ Одна ведь жизнь. Вкусненького и я не доел… А баланда все же ничего…

— Так берите и мою порцию.

— А вы?.. Ну, как знаете… Не хотите — не надо, поем — буду спать. Закончив вмиг и с моей порцией, он облизнул ложку:

— Ну, вот и все!

Я еще больше чувствую себя не по себе.

Вот уж прямо впору вешаться, а он таким бодрячком. А тот ест кашу мрачно. Ерзаю на своей койке.

Как мы сидели с мамой вчера за столом, и бабушка, и дядя. А позже, только, кажется, заснул, звонок и, немного погодя, стук в нашу дверь. Мамин шепот:

— К нам.

Снова стук в дверь. Бабушка открывает. Кто-то назвал мое имя, отчество. Чья-то рука отвернула занавеску в нашу спаленку. Мимо прошли какие-то люди. Дюжий малый в клетчатом джемпере с лицом боксера ко мне:

— Паспорта есть?

В одном белье бросился искать паспорт. Почему-то подумал, что пришли проверять, не живет ли кто без прописки.

Подал паспорт, и вдруг перед глазами — ордер на арест. Две большие буквы зеленым карандашом: Л.Б., зам. наркома внутренних дел.

— Мама, меня арестуют!

Мама почему-то закивала головой. А в том конце комнаты бабушка в фланелевой мягонькой кофточке…

В камере тишина. Менделеев и военный лежат на своих койках с закрытыми глазами. Который сейчас час? Не узнаешь в точности, который час. Было утро, потянулся день. Хоть бы вызвали скорей. Переворачиваюсь с бока на бок.

— Что же делать? Считать до пятидесяти? Нет, лучше до ста. Вон решетка, прутья: четыре вдоль, четыре поперек. Первый ряд: раз, два, три, четыре; второй ряд: раз, два, три, четыре; третий ряд: раз, два, три, четыре; четвертый: раз, два, три, четыре. Всего шестнадцать.

— Ну, а что будет?.. Чем кончится?.. Слипаются глаза…

Странно! — Как будто наша комната… Двери на террасу… никого нет…. что за бред?

Вроде заснул. Сколько же я проспал?

Что-то щелкнуло. Враз приподнялись. Приоткрылась фрамуга. Лицо надзирателя. Шёпотом: — Кто тут на „Г“?

Вскочил на ноги. Называю свою фамилию. Видимо, слишком громко. Т-с-с-с…

Поманил к двери, в руках у него бумажка.

— Соберитесь слегка. Я шёпотом: