Точка опоры

— Глебушка, оденься. В сенях морозно. А ты от самовара.

Кржижановский надел шапку, накинул на плечи теплую тужурку путейца с начищенными до блеска медными пуговицами и с лампой в руках вышел в сени. Через порог открытой им двери сеней в полосу неяркого мерцающего света шагнула невысокая девушка с круглым скуластым лицом и заиндевелыми бровями.

«Медвежонок!» — обрадовался Глеб Максимилианович и посторонился, пропуская гостью в дом:

— Входите, Марья Ильинична, входите. Вы очень вовремя. Самовар на столе. Приехала одна девушка из Сибири.

— Из Минусинска? Из Шушенского?

— Почти из Минусинска. Немного там в сторону. Словом, из наших мест.

В прихожей, поставив лампу, Кржижановский хотел было принять пальтецо гостьи, но та, смеясь, успела кинуть его на вешалку.

— Я привыкла сама… А забежала на минутку. Прямо из земской управы.

— Без чаю не отпустим. — Зинаида Павловна встала навстречу. — Я как бы сердцем чуяла — поставила лишнюю чашку. Знакомьтесь. Это Мария… — Махнула рукой. — Маняша! Так лучше, теплее. И мы тут все свои, как родные.

Глаша, просияв, порывисто поднялась, — она поняла, что перед ней сестра Владимира Ильича.

— Как, Маняша, дела на службе? — осведомился Глеб Максимилианович. — Как мама?

— Спасибо, мамочка здорова. И на службе все хорошо. А я пришла поделиться радостью: Митя приехал нас навестить!

— Вот хорошо!.. Очень кстати!

— Значит, ему тоже можно прийти?

— Конечно, конечно. Даже обязательно.

— У нас тут намечается большое дело, — Зинаида Павловна повернулась к дальней гостье, — и тебя, Глашенька, мы пока что никуда не отпустим. Погостишь с пользой.

Отпив глоток чая, Мария Ильинична продолжала рассказывать о брате:

— Митя всего на несколько дней. Проездом. Точнее — с заездом. Он взял место земского врача где-то возле Одессы.

— Рад за него. Передайте ему и Марии Александровне…

— И от меня, — перебила Зинаида Павловна, — поздравление. Самое-самое сердечное!

— От меня тоже, — сказала Глаша. — От сибирской знакомой Владимира Ильича.

Мария Ильинична съела домашнюю булочку с маслом, допила чай и, извинившись, встала:

— Мама наверняка уже волнуется…

— Ну, если так… — Зинаида Павловна тоже встала. — Отпустим.

— Я провожу, — поднялся Глеб Максимилианович. — Никаких отговорок, сударыня. Тут же окраина. И мне совсем нетрудно.

2

В сумерки пришел надзиратель. Так же, как когда-то в Шушенском Заусайлов приходил к Володе. Маняша расчеркнулась в прошнурованной книге и возвратила ее стражнику. Теперь можно быть спокойной, — до утра не вломится.

Она посмотрела в зеркало, поправила гребенку в волосах, заплетенных в косу. Митя, уже одевшийся, поджидал сестру, держа под мышкой две пары ботинок с привинченными коньками.

— Мы там задержимся, — сказал матери, целуя ее в щеку. — Ты, мамочка, не волнуйся. Ничего с нами не случится. Ложись спать. Ключ от двери я взял.

— Если будет очень поздно, то мы, возможно, заночуем, — сказала Маняша, тоже поцеловала мать, запахнула шубку, надела шапочку и взяла у брата свои коньки. — У Глеба Максимилиановича — именины.

— Понимаю. Все понимаю. — У Марии Александровны слегка дрогнула беловолосая голова в легкой серенькой косынке. — Только в святцы вы не заглянули: Глебу-то именины в июле, двадцать четвертого числа.

— Значит, мы не так поняли, — сказал Митя, выручая покрасневшую сестру, и сам покраснел. — День рождения у него. Это, мамочка, правда. Такое совпадение с важным делом.

— Ладно. Об одном прошу — поосторожнее там… — У матери чуть было не сорвались с языка слова: «Одни ведь вы со мной…»

Да, одни. Володя с Надей где-то в Баварии живут на птичьих правах. Под чужими именами и фамилиями. Аня в Берлине хоронится от царских шпиков. Марка угнали в Сызрань… И Митя на взлете. Еще несколько деньков — и уедет на юг молодой врач. И останется она с единственной Маняшей. Хоть бы у нее все сложи лось благополучно…

Митя взял сестру под руку. Они спешили на каток. Встретится на улице надзиратель — не придерется: кататься на коньках не возбраняется.

На катке горели разноцветные фонари. Духовой оркестр играл старинные вальсы. Митя с Маняшей, ловкие, быстрые, покружились немного и направились к выходу.

Беспокоились — не опоздать бы к Грызунам.

В просторной горнице было тепло, к жестяному кожуху круглой печи невозможно притронуться рукой. Но Глеб Максимилианович кинул на жаркие угли еще несколько поленьев. На всякий случай. Пусть пылают. Без огня в печи оставаться рискованно.

Зинаида Павловна накрывала стол, как в самый большой праздник, постелила новую скатерть, поставила вазу с алыми хризантемами.

Глаша в кухне почистила селедку, положила на узенькое блюдо, залила сметаной…

А Глеб Максимилианович уже встречал приглашенных. Они приходили поодиночке, со всеми предосторожностями. Только Ульяновы пришли вдвоем, положили в уголок коньки. Кржижановский представил их, Юношу и Медвежонка, гостям, курившим в прихожей.

Мария Ильинична попросила у хозяйки фартук, — он ей оказался длинным, чуть не до самых щиколоток, — и стала помогать на кухне Глаше. Резала овощи для винегрета.

— А вы, я еще прошлый раз для себя отметила, — заговорила Глаша, присмотревшись к ее глазам и широким скулам, — очень походите на брата. На Владимира Ильича.

— Это отмечают все наши знакомые. А вот Митя в большей степени взял себе мамины черты. И Аня тоже.

— Сколько же вас у мамы?

— Сейчас четверо. А было нас…

— Не надо вспоминать, миленькая. Я знаю… о той беде. — Глаша, слегка нагнувшись, поцеловала Маняшу в щеку, будто давнюю подругу. — Берегите маму. Вижу, любите ее.

Глаша стала расспрашивать о Москве, о Таганской тюрьме. На каком этаже сидела Маняша? В какой одиночке? Кого из членов Московского комитета знает она? Кого из деятельных подпольщиков? И все поджидала, что вот-вот девушка обронит слово о Теодоровиче. Может, просто об Иване. О Ясе. Не дождалась. Встревожилась: неужели Маняша так ничего и не слышала о нем? Не могло этого быть. Ясь активнее многих. Не встречалась, так должна была слышать о нем. Может, он перешел на нелегальное и придумал себе другую фамилию? Если так, то не скоро его отыщешь… А он небось уже и забыл…

Сдержав вздох, Глаша начала рассказывать о Париже, где ей вместе с Катериной, старшей сестрой, довелось некоторое время жить и слушать лекции, а Маняша припомнила Брюссель. Потом они заговорили о Сибири. Володя присылал оттуда бодрые письма, хвалил природу. Наверно, для того, чтобы успокоить маму.

— Ну, нет, — возразила Глаша, — не стал бы Владимир Ильич зря нахваливать. Природа у нас там, в «сибирской Италии», в самом деле хороша. Уж зима так зима! Морозы трещат, вьюги кружатся. Я люблю бураны, особенно в тайге: вершины кедров гудят-гудят, будто сказки рассказывают. А летом — жара. Все долины и склоны гор усыпаны цветами. Прелесть!.. Мы с сестрой, бывало, заседлаем коней и махнем в Тесь или в Минусинск — повидаться со ссыльными друзьями. Мне они за какой-нибудь месяц давали больше, чем женские педагогические курсы за год. Верно-верно. Привили вкус к марксизму.

Потом Глаша рассказала о днях, проведенных у Надежды Константиновны в Уфе, и о ее письмах из редакции «Искры». В конце тех писем всегда были приветы от Владимира Ильича. Даже там вспоминает сибирских знакомых!

А гости все приходили и приходили. Последним появился Сильвин; поглаживая густые усы, достал бутылку водки:

— На день рождения положено!

Стол уже был накрыт. Но гости в сторонке подвинулись со своими стульями поближе к хозяевам. Кржижановский начал рассказ издалека — о нелегких поисках редакции «Искры». Когда дошел до встречи с Ильичем, до прогулок с ним по Мюнхену и по берегу Цюрихского озера, крупные, слегка навыкате глаза его засияли радостью. Зинаида Павловна, придирчиво вслушиваясь в каждое слово, иногда прерывала его:

— Извини, Глебушка, ты упустил… — Дополняя рассказ мужа, забывала о конспирации, говорила громко.