Профессор Жупанский

От души любила она Галинку. Девушка еще с малых лет привязалась к Олене. Это было самой дорогой платой за труд, наградой за безрадостную молодость, за сиротскую жизнь. В двенадцать лет Олена лишилась матери, а отца не знала вовсе. Никогда не расспрашивала о нем, сердце подсказывало — об этом и не надо спрашивать.

После смерти матери батрачила и, кроме батрачества, ничего не знала: ее мать была батрачкой, значит, и она должна быть такой же. Сначала работала у сельских мироедов, а когда стали невыносимыми издевательства и ругань, ушла в город. И какой же счастливой почувствовала себя, попав в дом Жупанских. Старалась изо всех сил. Каждому стремилась угодить. Особенно боялась старого пана, его всегда насупленного выражения лица. А потом в дом пришла Оксана, добрая, чуткая и ласковая...

Галинка с отцом вышли, а Олена все штопала и штопала носки. И думала о героях-краснодонцах...

Галинка вскипятила молоко, заварила кофе. Станислав Владимирович любил свежий, горячий кофе.

— Пей, папа, — нежно приглашала дочь, ставя перед отцом маленькую фаянсовую чашечку.

— Хорошо, хорошо, — закивал профессор, не отрываясь от книги. — Сейчас буду пить.

Дочь ждала. Станислав Владимирович встал с кресла, потер ладони.

— А я начал готовить статью в научный сборник. В архиве нашлись просто сенсационные документы. Я даже никогда не думал о чем-то подобном.

— Значит, тебя можно поздравить!

Галина поцеловала отца в голову, вышла. На сердце так радостно, так легко. Подумать только — ее отец, который раньше не хотел ничего слушать о политике, читает марксистские произведения, пишет какую-то интересную статью.

Станислав Владимирович тоже чувствовал себя приподнято, может, от найденных документов, а может, от нежных забот родной дочери. Маленькими глотками отпивал кофе и думал о своей будущей статье. Как это здорово, что он одолел свой пессимизм, согласился принять участие в сборнике. И вообще очень хорошо, что не впал в отчаяние, послушал товарищеские советы проректора, Духния, Кипенко.

«Вот если бы еще избавиться от посещений Кошевского, — подумал профессор, допивая кофе. — И чего ему, собственно, надо от меня? Неужели он и в самом деле намеревается написать диссертацию, стать ученым?»

Не хотелось портить настроение, а оно портилось поневоле. И уже сколько раз портилось при одном лишь воспоминании о Кошевском.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Владимир соскочил с подножки вагона, оглянулся. В ту же минуту прозвучал гудок, вагоны вздрогнули, покатились в сизую мглу ночи. До села Владимиру оставалось километров пять. Если бы дело было летом — за полчаса добрался бы домой.

Студент немного постоял на перроне — никого; вошел в небольшое помещение полустанка, но и здесь никого из односельчан не встретил. Пускаться в дорогу одному опасно: как-никак сын председателя колхоза, бывший организатор «истребителей».

«Придется заночевать у дядьки Прокопа», — подумал Владимир.

Дядя Прокоп работал на железной дороге стрелочником, жил неподалеку от полустанка. Владимир уже намеревался направиться к родичу, как вдруг его кто-то окликнул.

— Это вы, дядя Илько? — обрадовался парень.

— А то кто же! Разве не узнал? — заговорил мужчина в овечьем кожухе.

Это и в самом деле был Илько Подгорный. Владимир пошел ему навстречу.

— Приехал на каникулы или как? — дядя Илько слегка щелкнул кнутом.

— Да, на каникулы, — ответил Владимир. — А вы почему так поздно?

— Женщин к поезду подвозил. — И, глядя под ноги, Подгорный объяснил:— На совещание в Киев поехали. — Постоял немного, пощелкал кнутом, добавил скороговоркой: — Пускай едет, разве я что? Только, думается, большую волю женщинам в колхозе дают. Ни к чему это...

Владимир знал, что Подгорный примерно перед Новым годом подал заявление о вступлении в колхоз, но прикинулся незнающим.

— Разве ваша жена в колхозе, дядя?

— А то как же. Все нынче в колхозе, — объяснил Подгорный равнодушным тоном. — Осталось, может, с десяток семей, только этого уже и считать не следует.

— И вы в колхозе?

Вспомнил, как прошлой осенью дядьку Илька агитировали и отец, и секретарь парторганизации Лобанова, а дядька всем отвечал одинаково понуро: «Еще есть время, еще подумать надо». Ходил в селе слух, что из-за своего упрямства он даже с женой рассорился. После этого все махнули на Илька Подгорного рукой, оставили в покое, мол, нравится человеку хрен, так пусть им и лакомится.

— Ты, парень, будто дома бог весть когда был. Да я уже третий месяц как в колхозе работаю.

— Не знал, — с напускным удивлением ответил Владимир.

— В колхозе, брат, в колхозе... Ну, так как? Может, поедем? — начал торопиться дядька.

— Конечно, поедем.

Подгорный снова щелкнул кнутом, немного потоптался на одном месте и тронулся в направлении каменного железнодорожного забора, возле которого стояли сани. Конь, почуяв хозяина, тихо заржал, ударил копытами.

— Ну что, замерз, Гнедой? — промолвил хозяин, похлопывая коня по крупу. Потом поправил чересседельник, затянул хомут. — Садись, Володя, — и сам первым вскочил в сани, раздвинул солому, приготовил место для студента. — Не боишься ехать на ночь глядючи?

— А вы? — вопросом на вопрос ответил молодой Пилипчук.

— Мне-то чего бояться? Я никого не трогал и не трогаю, вот и меня не тронь!

Владимир покачал головой.

— Напрасно, дядя! Помните Ивана Осиповича?

Подгорный будто не расслышал. Он деловито управлял вожжами и, казалось, был целиком поглощен этой нетрудной работой. Тем временем сани выехали на торную дорогу.

— Почему же не помню, — возобновил дядька незаконченный разговор. — Человек это был славный. Только это другое дело, я так думаю. Это был учитель, коммунист, а я...

Дядька Илько споткнулся на слове, умолк.

— К тому же и защищаться у нас есть чем, — промолвил он чуточку погодя, доставая из-под соломы охотничье ружье.

— Вот за это вы молодец! — похвалил Владимир, беря в руки старое ружьишко. — Давно вы из него стреляли?

— На той неделе двух зайцев убил.

Вокруг, сколько охватывает глаз, белое марево. Лишь по обочинам дороги чернели силуэты деревьев. Владимир всматривался в светлое небо зимней ночи, в звездную реку Млечного Пути и думал о Галинке Жупанской. Как все-таки странно сложились их отношения. Галина нравилась ему чуть ли не с первого дня, с первого взгляда. Следил за каждым ее движением, когда сидели на лекциях, встречались на переменах, знал ее вкусы, привычки даже до того, как они полюбили друг друга.

— Ну и снега нынче навалило, — нарушил молчание дядька. — А ты словно уснул?

Студент не ответил. Ему было тепло, хорошо со своими мечтами-воспоминаниями. Так хорошо, будто Галинка сидела рядом. Дядька Илько наклонился, заглянул ему в лицо.

— Что с тобой?

— Ничего. Задумался малость, — искренне признался юноша.

Подгорный щелкнул кнутом. Потом повернулся к Владимиру всем туловищем, тихо начал жаловаться:

— Меня недавно бригадиром назначили. А я что? Какой из меня бригадир? Говорю, разве это мудро? Я, можно сказать, еще только одной ногой в колхозе, а вы меня в начальники. Но разве всех переубедишь? Знаем, говорят... Не отказывайся, мы хорошо тебя знаем... Ну, думаю, ежели так, то ставьте. Вот и выходит, что я нынче не просто так себе Илько Подгорный, а товарищ бригадир. Полевой бригадой руковожу. Понял?

Владимир выпрямился.

— Понял, да не все, — в тон дядьке ответил студент. — Вы вот говорите: одной ногой в колхозе стоите, а другую в единоличном хозяйстве еще держите. А это плохо!

— Э-э, к слову придрался. Я гимназий, хлопче, не кончал. Пускай себе малость не так сказал, — беды от этого не будет. А крестьянин во мне сидит глубоко — в печенках.

— Вы и теперь крестьянин, только не единоличник, а колхозник.

Дядька Илько не ответил.

На все село славился Илько Подгорный своим упрямым характером. Труженик, не любивший зря терять ни одной минуты, он долго и с осторожностью смотрел, как его село Сбоково становилось колхозным. Замысел объединения для дядьки Илька был понятен. Не верил только людям, их коллективному духу. За всю жизнь ему никто и никогда ничем не помогал. «Не думай ни о ком, лишь о себе самом», — поучал сосед Гайдук. И Подгорный видел, что Гайдук из года в год богатеет.