Профессор Жупанский

— Да, да... пишут, что вас уже большевики вывезли в Сибирь... Так покажите себя людям и в городе, и в селе...

— В селе? Я совсем не знаю села, — защищался профессор. — Кроме всего, там есть свои агитаторы, а я там буду белой вороной, Сергей Акимович.

Кипенко встал с кресла, некоторое время стоял в задумчивости, потом прошелся по кабинету, начал говорить тихо, с оттенком грусти.

— Не будем дипломатами, Станислав Владимирович. Вы хорошо ведь знаете, что происходит ныне в селе. Коллективизация сталкивается с яростным сопротивлением классовых врагов трудового крестьянства.

Жупанский развел руками. Чтобы как-то сгладить свою растерянность, принялся рассказывать о давнишнем своем хождении в народ.

— Это было еще до войны. Я поселился у одного старого гуцула-резчика. Попросил его не называть меня паном. «Разве вы не пан?» — удивился резчик. Я профессор, отвечаю ему. «О, так, значит, пан — профессор! Да?» Профессор, но не пан, растолковывал я старику. Он поддакивал, кивал головой, дескать, понимаю...

В это время Станислав Владимирович посмотрел на Кипенко и, почувствовав неуместность своего рассказа, умолк.

Секретарь попросил продолжать. Профессор не знал, как ему быть. Даже на Линчука взглянул — раз-другой, будто искал поддержки.

— Не меньше часа я объяснял старику, что на Западной Украине теперь Советская власть, что я живу своим трудом, что я такой же гражданин, как и он, его дети. А на следующий день, здороваясь со мной, резчик снял свой брыль, крикнул: «Дай бог здоровья пану профессору!» И все меня на селе называли паном. А когда я шел по улице, дети прижимались к заборам, говорили мне пан, а то и просто молчали. И как это ни странно, Сергей Акимович, я почувствовал себя совсем чужим среди наших крестьян. Уж больно они забитые... Но я, кажется, утомил вас своими нудными разглагольствованиями. Не так ли? — закончил профессор.

Кипенко стоял сосредоточенный, смотрел исподлобья. Линчук совсем не принимал участия в беседе. Станислав Владимирович нетерпеливо заерзал в кресле: зачем его сюда пригласили? Чтобы в присутствии Линчука поблагодарить за лекцию и спросить о здоровье? А может, Сергей Акимович хочет помирить их?

Думал о Линчуке без волнения и злобы. Сам удивлялся своему поведению. Неужели простил за статью? Нет, нет, этого он никогда не простит.

Его мысли прервал тихий голос Сергея Акимовича. Жупанский наклонился к секретарю всем туловищем, виновато захлопал глазами.

— Тут до вашего прихода Николай Иванович рассказывал о подготовке сборника научных записок. Он как редактор не очень доволен ходом подготовки, — объяснил Кипенко.

Профессор снова вспыхнул, в глазах у него загорелись сердитые огоньки. Сергей Акимович, наверное, заметил перемену в настроении Жупанского, стиснул губы.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Но вот Кипенко провел ладонью по своему высокому лбу, продолжил незаконченный разговор.

— Издание сборника — это серьезный экзамен для всей вашей кафедры. Верно я говорю, Станислав Владимирович?

— Конечно! За издание отвечает прежде всего ректор. Что же касается меня, я готов помогать и помогаю...

Снова говорил не то, а поэтому и ругал себя за беспомощность. Да, да, надо быть более солидным.

— За работу кафедры прежде всего отвечаете вы. Не забывайте также, что Николай Иванович ваш ученик, — спокойно продолжал секретарь горкома. — Не так ли?

— Вполне справедливо, — в знак согласия закивал тяжелой головой Линчук. — Я глубоко уважаю научный авторитет Станислава Владимировича.

Профессор нетерпеливо задвигался в кресле. Неужели это говорит Линчук, его соперник? Что угодно, но таких слов услышать от доцента не ожидал. Что все это означает? Неужели старость иссушила мозг и он, Жупанский, перестает разбираться в людях?

— Я должен вам сказать, Сергей Акимович, — обратился Николай Иванович к Кипенко, — что Станислав Владимирович, как никто другой, знает о нашем крае.

В висках учащенно пульсировала кровь. Тяжело стучало сердце. Станислав Владимирович почувствовал себя побежденным, положенным на обе лопатки. Что следует делать в подобных случаях? Молчать и улыбаться? Знал: от таких улыбок не становится легче на сердце, от них лишь углубляются складки возле губ. Значит, надо просто молчать... Да, да — молчать. И он молчал, а четверо глаз смотрели на него пытливо и выжидающе.

Первым нарушил молчание Кипенко. Он напомнил о больших задачах, стоящих перед учеными, об их широких творческих возможностях. Станислав Владимирович понял, что эти слова были обращены прежде всего к нему, а не к Линчуку.

— Нам нельзя расхолаживаться. У нас столько важных задач, столько дел! И какими же мелкими кажутся в свете этих огромных задач наши недоразумения, перебранки, — продолжал Сергей Акимович и теперь, наверное, по-настоящему уже упрекал. — Вот и хочется, чтобы на вашей кафедре, товарищи, и вообще в университете не было мелочных свар. Нам необходима здоровая критика, а не интриги и перепалки.

— Однако простите, Сергей Акимович! — наконец не выдержал профессор.

— Прощаю.

— Вы ведь сами были на заседании нашей кафедры! Принимали участие в ее работе...

— Принимал, — подтвердил Кипенко.

— Вы ведь сами лично могли получить определенное представление относительно критики. Никто у нас ее не зажимает и не недооценивает.

— Допустим, — не то подтвердил, не то оставил за собой право на возражение Кипенко.

Жупанского это обескуражило.

— А теперь вы делаете нарекания нам за наши порядки, — тихим, немного обиженным тоном заметил он.

— То есть вы считаете, что у вас идеальный порядок?

Станислав Владимирович покраснел и склонил голову.

— Я так не считаю, но вы ведь сами убеждали в противоположном, диаметрально противоположном тому, что я сейчас от вас слышу. Даже осудили мое намерение оставить заведование кафедрой. Разве не так?

— Совершенно верно, Станислав Владимирович. То же самое говорю и теперь, — улыбнулся секретарь и потом совсем неожиданно добавил: — А вот на Николая Ивановича вы сердитесь зря. Это только вредит вам обоим и работе кафедры.

Профессор выпрямился, растерянно замигал.

— Что же от меня требуется?

— Требуется — не то слово, Станислав Владимирович. В данном случае оно не подходит, — мягко заметил Кипенко. — Горком партии ждет большей активности от вашей кафедры. Активности всех ее работников, а не раздоров. Поймите наконец, что Николай Иванович — ваш друг. Искренний друг, а не завистник.

— Это святая правда, Станислав Владимирович, — заверил Линчук. — Ваши собственные ошибки и неудачи я переживаю с мукой в сердце... Я очень хочу, чтобы между нами все стало по-прежнему, как в лучшие времена...

Профессор посмотрел на Линчука долгим открытым взглядом. «Друзья не бьют так резко, так беспощадно...»

— А теперь давайте поговорим более конкретно о подготовке сборника, — промолвил с улыбкой Сергей Акимович, в который раз перелистывая какие-то бумаги в зеленой папке.

С неопределенными мыслями возвращался профессор домой. Разумеется, лучше жить в согласии, чем враждовать. Это бесспорно! Но ведь Линчук может снова зачастить в его дом, будет и в дальнейшем кружить Галинке голову.

Одно лишь воспоминание об этом испортило Станиславу Владимировичу настроение.

«Пять, шесть...» — пытался успокоиться, но успокоение не приходило. Наоборот, волнение вроде бы усилилось, даже руки начали дрожать.

«Пускай только попробует переступить порог без моего разрешения! — настраивал себя на воинственный лад профессор. — Выставлю вон!» — даже рукой махнул, представляя, как он будет выпроваживать доцента из своей квартиры. Но кто будет ее избранником?

«Может, тот студент? — вспомнил Станислав Владимирович Пилипчука. — А Калинка? Не влюблена ли и она в него? Не зря, наверное, спрашивала о его отношении к тому студенту».

Как все-таки трудно быть отцом взрослой дочери! Может, в самом деле влюбилась в Пилипчука? Был Линчук, теперь Пилипчук — странное совпадение в фамилиях... А с Калинкой надо поговорить. Обязательно!