Длинные дни в середине лета

строит коммунизм, а у тебя никаких новостей? Зачем же мы тогда убили

царя и господина Рябушинского? Чтобы ты беспартийно дрых на продав-

ленном диване? А как же пролетарии всех стран? Тебе до них нет дела? Я

напишу в твою партийную организацию. Поверят. Ничего, я тоже

беспартийный. Пускай воспитывают. Лучше давай новости. Ты еще про

погоду расскажи. В газете прочитал? А Грета Михайловна... Передай ей

привет. А еще что? Ну и жизнь. Тогда привет. Звони. И чтобы новости были,

слышишь?

Сергей повертел трубку — она орала противным голосом, с сожалением

положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.

— Думаешь, — сказала она, — если заплатил, можешь издеваться как

хочешь? Ты не прав.

— Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка — деньги?

— И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А

потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?

— Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.

— Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет

погасим.

— Ты и в деревне такая смелая?

— А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю.

Думаешь, у нее хахаля нет?

— Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз

проверим.

— Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?

— Выпили! — Сергей взялся за рюмку. — И подожди. Я только

позвоню.

Он опять пошел к телефону.

— Я, — сказал он, набрав номер, — не нужны мне твои серые

новости. Я вчера «81/ » смотрел. Не мог я тебя взять,

2

меня самого взяли.

Там такая давка была — хоть конную милицию вызывай. Пуговицу

оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом,

знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты

представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми — кажется,

так его зовут, — которого играет великолепный Мастрояни, то между

бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между

своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики...

Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что

видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.

В конце — это, наверное, Феллини очень любит — такой горько-

радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале —

оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах — и тут

толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, под-

чиняясь их настроению... Погоди!

Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка

стояла на четвереньках перед ванной и мычала.

— Порядок, — сказал Сергей и пустил воду, — только не утони.

— Так вот, цомиишь, — вернулся он к телефонной трубке, — все

они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим

весельем — не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то

надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж

страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить

все равно нужно. Гениально, правда?

Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что

она хочет, кто ее обманывает, — все было ясно. А здесь вот такие

метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят

хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты — пускай раньше

было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше

ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В

итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он

кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» - Наташка вошла

в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за

штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у

Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду

любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у

нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь

свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим

собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь

всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам,

которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И

ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив

себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить

метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в

виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди

ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным

идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кино-

прокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения.

Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И

больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на

колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и

перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его

выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на

него.

— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся,

выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом

зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту

телефон зазвонил.

— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще?

Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота.

И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе

творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-

моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я

говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне

хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не

годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто се-

годня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали.

Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них

рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он

снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он

подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

— Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела

громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон

тотчас зазвонил.

— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.

Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это

телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и

вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.

— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.

Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.

— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.

Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она

обернулась.

Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту

бумажку. — Подавись ты своими деньгами.

Ч е т в е р т ы й д е н ь

В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла

по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной

травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых

еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот