Профессор Жупанский

Справа от Станислава Владимировича стоял Леопольд Тын, слева — Ярослав Сабицкий. Тын, в новом демисезонном пальто, модной серой шляпе, вытянулся, будто собирался принимать парад. Сабицкий, наоборот, согнулся, поморщился, словно у него что-то болело.

Где-то на Высоком замке ударили пушки. Возле трибуны выстроились фанфаристы. Напротив них через дорогу — большой военный оркестр. Под лучами утреннего солнца блестят трубы. Музыканты поворачивают головы налево, кого-то ждут. Жупанский тоже стал смотреть в ту же сторону. Возле памятника Адаму Мицкевичу появилась открытая белая машина, в ней стоит какой-то военный.

— Маршал Конев, — прошептал над самым ухом Сабицкий.

И уже не слышно ни гомона людей, ни трепета знамен — лишь мелодия труб звучит над городом, и кажется, что сам город творит этот победный гимн.

Жупанский почувствовал, как сердце у него учащенно забилось. Он вопросительно взглянул на Леопольда Феоктистовича. Тот по-прежнему стоял навытяжку, подобно маршалу, принимавшему парад в открытой машине.

Вскоре раздались орудийные залпы, и мимо трибуны стальными четырехугольниками начали проходить воинские подразделения; плыли новенькие автомашины с прицепленными к ним орудиями, грохотали танки.

Сабицкий что-то кричал Тыну, показывал рукой. Леопольд Феоктистович неторопливо кивал, не сводя глаз с военной техники.

— Это «катюши»! — уже, кажется, в десятый раз восклицал Ярослав Филаретович, указывая Жупанскому на машины с железными фермами.

«Неужели это те самые «катюши»? Неужели эти фермы немцы называли «чертовыми машинками» и панически боялись их?» — думал Станислав Владимирович, присматриваясь к гвардейским минометам.

— Тут вся сила в заряде, — принялся объяснять Сабицкий. — Заряд действует реактивно, дает огромную взрывную силу...

На тротуарах тысячи людей аплодисментами приветствовали гвардейцев-минометчиков, их прославленное оружие, которое помогло Советской Армии громить фашистские орды. И хотя за гулом моторов аплодисменты были почти не слышны, все равно аплодировали, потому что не могли удержаться от восторга.

— Однако «катюши» уже утратили свое значение, — наклонился к его уху Сабицкий. — Если одна атомная бомба уничтожает крупный город...

Станислав Владимирович не ответил. Он не считал нужным прислушиваться к разглагольствованиям Ярослава Филаретовича. Ярослав всегда любил поболтать. Откуда ему знать — утратили или не утратили «катюши» военное значение? Жупанский повернулся к Тыну, Леопольд Феоктистович стоял в горделивой позе, хлопал в ладоши. Неужели он так увлечен парадом? Жупанский посмотрел на своего соседа и тоже начал аплодировать.

Затих гул машин. Минута ожидания снова наполнилась могучими звуками духового оркестра. Будто навстречу им из-за Оперного театра выплыли красные и красно-голубые знамена. За знаменами почти не видно людей. Следом за колонной знаменосцев шли демонстранты с красными бантами на груди. Это бывшие подпольщики, руководители и участники революционного движения, бывшие партизаны. Снова на трибуне и тротуарах звучат аплодисменты. Станислав Владимирович присматривается к поседевшему широкоплечему мужчине с палкой в руках.

«Кузьма Пелехатый, — профессор узнал бывшего редактора революционной газеты. — Да, да — это он!»

Близко сталкиваться с Пелехатым никогда не приходилось, но Станислав Владимирович иногда любил читать остроумные фельетоны редактора левой газеты. Любил до тех пор, пока эта газета не выступила против его исторических работ, не высмеяла его «необъективный объективизм».

Пелехатый, сняв широкополую шляпу, помахивает ею высоко над головой. Жупанский видит: глаза старого бойца наполнились слезами. Жупанский чувствовал невольную зависть к людям, шагавшим мимо трибуны. У них была цель, была борьба, а теперь пришла победа. А он, Жупанский? За что боролся? Какие зерна посеял на родной ниве? Кто убирает и кто будет убирать с них урожай? Где его ученики, где последователи?

Стало страшно: через десять лет его, Станислава Жупанского, не станет. И что тогда? Тело превратится в мириады атомов и молекул. Мозг тоже. Они улетят в океан пространства, войдут в землю, в растения, в живые организмы. А его труды? Останутся ли его труды? Каждый человек должен оставить после себя добрую память. Даже безмолвные египетские рабы оставили ее. Какие же труды будет завещать он, профессор истории, своим ученикам? И кого именно он считает своими учениками? Линчука?

А мимо трибуны уже проходили ученики школ, колонны физкультурников. Сколько счастья отражается в их юных глазах!

Жупанский не выдержал, приветливо помахал рукой. Тын сделал то же самое, а Сабицкий почему-то засмеялся. Чем, собственно, вызван его смех?

На Центральной улице началось театрализованное представление. На добротных конях — князь Даниил Галицкий, его дружина; за ними гетман Богдан Хмельницкий со своими верными полковниками — Кривоносом, Богуном, Нечаем. Теперь все, даже Сабицкий, зааплодировали.

К трибуне приблизилась колонна университета. Жупанский наклонился над поручнями трибуны. Ему хотелось быть ближе к демонстрантам. Впереди шли ректор Лозанюк, Сирченко, проректоры... Станислав Владимирович отвел взгляд, чтобы не смотреть на самодовольную физиономию Линчука.

«А где же моя Калинка? — думал профессор, и снова его взгляд скользнул по длинной университетской колонне. — Видит ли она меня?»

— Вон твоя дочь! — коснулся локтем Тын, показывая куда-то в толпу.

Станислав Владимирович напряг внимание. О! Их взгляды встретились. Какая Калинка сегодня веселая, она так и сияет от радости! Дочь сделала выразительный жест рукой. Станиславу Владимировичу тоже хотелось быть среди демонстрантов, идти вместе с дочерью в колонне, смеяться, как смеялась его Калинка.

— Может, пойдем уже домой? — предложил Сабицкий. — Я думаю, что мы свое отстояли, — добавил он еще тише.

— Домой?

Станислав Владимирович поглядел на центральную трибуну, где стоял Кипенко. Ему почему-то показалось, что Сергей Акимович украдкой смотрит в их сторону. Может, он следит? Почему секретарь горкома, собственно, взял его под свою опеку? Разве кто-нибудь просил его об этом?

Еще раз взглянул на центральную трибуну и заметил, что Кипенко улыбается. «Неужели мне»? Будто в ответ на это немое удивление секретарь кивнул, снова сверкнул улыбкой. Жупанский снял с головы шляпу, поклонился Сергею Акимовичу.

«Все-таки хороший и чистосердечный он человек», — подумал профессор взволнованно.

— Как хотите, а я уже ухожу, — настаивал на своем Сабицкий. — Главное мы видели, теперь будут одни повторения, а повторение всегда портит впечатление. Итак, друзья, пошли! Как, Леопольд?

— Не возражаю, — сдержанно ответил доцент и кивнул Жупанскому, — дескать, пора.

Все трое стали пробиваться сквозь плотную толпу и после продолжительных усилий вышли на спокойную улицу. В ушах Станислава Владимировича все еще гремела музыка, перед глазами плыли колонны демонстрантов. Не слишком ли много впечатлений у него сегодня?

Ярослав Филаретович взял обоих коллег под руки, перешел на сдержанный шепот:

— Парад парадом, а в долговечность большевизма я не верю. И, конечно, не потому, что моя мать была баронессой, Леопольд... А ты, Станислав, веришь? — наклонился Сабицкий к профессору.

Верит ли он в долговечность Советской власти? Наверное, верит. Ведь эта власть существует не по воле отдельных лиц — она существует в силу исторических обстоятельств, может, даже общественных законов. Разве люди, которые сейчас идут по Центральной улице, недовольны властью?

— Я не знаю, что будет в случае новой войны, — начал Тын, — но разгром гитлеризма доказал...

— Гитлер был дурак, — прервал его Сабицкий. — А ты слыхал, что передает радио?

— Какое радио? — с неизменной степенностью переспросил Тын.

Глаза Сабицкого стали совсем маленькими, сквозь щелочки век еле-еле пробиваются лукавые огоньки.

— Конечно, не московское, — почти прошипел он. — Передают, что из западных областей Украины большевики вывозят десятки тысяч невинных людей. Вывозят только потому, что в случае каких-нибудь осложнений они могут взяться за оружие, установить свой строй...