Ясный берег

и они, в эту самую ночь слушают перестук капелей и

улыбаются своим надеждам. И в далекой Москве, может

быть, отворил окошко, закурил трубочку, заслушался

перестука капелей самый драгоценный в мире человек,

любовь и слава народа — Сталин... Громадная, громадная

земля кругом, громадная, громадная весна на земле!

Коростелев делает крюк, проходит по Дальней улице,

мимо е е темных окон.

Спи, моя хорошая. В чистом и радостном труде

прошел твой день, и сны тебе, должно быть, снятся легкие,

веселые. И как это так,— жила ты и жила, и я не

думал, как ты живешь, какая ты, хорошо тебе или плохо...

И вдруг стала ты мне близкой навеки, и я уже не смогу

перенести, если тебе будет плохо,— почему не смогу,

с чего это вдруг, как же так устроено?..

Вот как началось: я шел по улице и совсем не думал

о тебе, и вдруг вижу — ты стоишь у калитки. Не чужая

и гордая, как в ту встречу на дороге, а простая и

печальная. Без чулок, и прическа рассыпалась... Я

оглянулся, ты смотрела на меня твоими глазами...

В тебе радость. В тебе ясность и нежность, и

молодое материнство, и женская прекрасная тишина. Это

правильно, что ты учишь маленьких детей. Да, ты

именно должна учить маленьких детей! — и дети вырастут

хорошими. И именно в таком доме, с такими

ставенками, ты должна жить. И городок — не придумать для

тебя лучше. И Сережа — как раз для такой мамы

сынишка. Все правильно, в самый раз. Люблю тебя,

Марьяша.

Ну, и что дальше? В гости к тебе ходить? А вдруг

встретишь неласково,— ведь я же сбегу и больше не

приду, и всему конец!.. В кино тебя пригласить, в клубе

повертеться с тобой под музыку?.. Не хочу.

Оскорбительно. Чувства не те. Ты мне разреши сразу сказать

самые главные слова. И ответь: да, нет.

...Как хороший рабочий, старается солнце.

Стрельнули из земли иглы молодой травы, взбухли почки на

деревьях, и перед окнами конторы, на припеке, дерзко

расцвел первый одуванчик.

Лукьяныч ладит новый челн.

Еще зимой, по санному пути, к субботинскому дому

подвезли на специально сколоченных санях огромное

бревно; тянула его тройка лошадей. Лукьяныч вышел

из дому, важный; обошел бревно, пощелкал — сухое ли;

спросил:

— То самое, что я выбрал?

— А как же, Павел Лукьяныч! — сказали возчики. —

Вот же ваша отметина.

— Ладно, выпрягайте,— сказал Лукьяныч.

Возчики отпрягли лошадей и уехали. Бревно с

санями осталось на улице.

Наступила оттепель, снег подтаял, осел; осели и сани

с бревном. Весенняя грязь была — в грязь оседали сани.

Дожди шли, мороз ударял, солнце грело — бревно

мокло, покрывалось ледяной коркой, оттаивало,

обсушивалось на ветерке.

Когда грязь подсохла, Лукьяныч взялся за работу.

Придя из совхоза домой, он надевает старые брюки и

свитер и идет к своему бревну. Бревно надлежит

остругать, выдолбить, обточить, осмолить. Хватит работишки

на всю весну.

Тетя Паша сидит у ворот на лавочке и смотрит, как

работает муж. Она закончила на сегодня все свои дела,

настал ее час отдыха. Отдохнуть бы вместе: сели бы,

двое стариков, поговорили дружно... Поговоришь!

Когда, вот именно, жена свободна, он, вишь, как взялся

трудиться! Летят щепки, стучит топор, шуршит рубанок,

сам весь в поту — видели стахановца?

Тете Паше хочется сказать ему что-нибудь обидное.

— Удивляюсь,— говорит она, когда он наконец

останавливается отдохнуть и топор умолкает,— кто это у

чкаловцев выдал тебе такое бревнище? Небось,

незаконно. Небось, как откроется, под следствие пойдет.

— Ты под следствие пойдешь,— замечает

Лукьяныч.— За клевету. Это мой гонорар за красоту баланса.

— Из него что дров можно напилить,— говорит тетя

Паша.— Кубометров шесть, право. Или не будет шести?

Всё бы для жизни, для дела, а не для глупости.

— Тебе поручить управление,— говорит Лукьяныч,—

ты бы и дома, и пароходы, и фабрики попилила на

дрова.

— Небось, когда я была молодая, ты со мной целый

вечер, бывало, просиживал.

— А я сам молодой был да глупый; вот и просиживал

целый вечер без всякого дела.

— То у тебя сверхурочные, то по колхозам завеешься.

Мало жалованья, что ли? Все жадность — где бы еще

сорвать сотню..,

— Грешный человек,— говорит Лукьяныч,— люблю

поработать, люблю заработать, люблю, чтобы в доме

была полная чаша.

— Ты меня любил,— говорит тетя Паша, пригорю-

нясь.— И я тебя любила.

— Действительно, было такое дело.

— А какая я была душечка! Уж какая я тебе

досталась лебедушка! Похмню, как я на ярманку оделась,

когда тебя первый раз встретила. Юбка зеленая, галун-

чиком обшитая, а кофта китайской кисеи, на рукавах

в четыре рядка оборочка, и лента в косе вишневая...

— А где та лента? — спрашивает Лукьяныч.— Я ж ее

тогда у тебя на память выпросил. Она тебе не

попадалась?

— Грубиян, право грубиян. Пугалище. Ничего не

помнит, У меня та лента спрятана. С венчальными свечами.

— А, это ты молодчина, что спрятала. Ты мне ее как-

нибудь покажи.

— Вот так и прожила всю жизнь с грубияном

непомнящим. Чем бы посидеть, чайку попить не спеша, по-

беседоБать, повспоминать...

— Видишь, Пашенька, тут разница психологии,

мужской и женской. Женщина, лишившись молодости,

интересуется главным образом повспоминать. А мужчина,

если он настоящий мужчина, и в преклонных годах орел.

У него в поле зрения и работа, и политическое

положение, и благородный спорт.

— Орел. Спортсмен какой, посмотрите на него. Всю

улицу загородил бревнищем. Шоферы ругаются, что

проезд закрыт. Спорт.

— Однако довольно, пожалуй,— говорит Лукьяныч.—

Побеседовали, повспоминали — время поработать.

И он берется за рубанок.

Этот разговор начался лет двадцать назад. Они ве-

дут его вполголоса, с прохладцей, незлобно. Если бы в

какой-то день разговор не состоялся, оба заскучали бы и

опечалились.

Время сева и свадеб. Закладываются фундаменты

новых семей и новых зданий.

Отремонтируем две сушильные печи, вышедшие из

строя в годы войны, доведем выпуск кирпича до двух

миллионов штук. Будем строить новые конюшни на всех

фермах. Завод-шеф прислал рельсы, механизируем

вывозку навоза со скотных дворов: от дворов на поля

проведем рельсы и пустим вагонетки. Вагонетки Алмазов

делает в своей мастерской. Вот человек оказался тосин

муж! В прорабы его надо перевести. На глазах растет.

Как обучил молодых! Моментально соображает всякое

дело, касающееся до строительства. О нем уже

прослышали, к нему в ученики просятся молодые люди,

желающие научиться столярному и плотницкому

мастерству.

В райцентре стучат молотки: две улицы мостятся,

Коммунистическая и Первомайская. По этим улицам

будут ходить новые автобусы, обтекаемой формы, для

них строится новый гараж. Электростанция стоит в

лесах, на капитальном ремонте. Двигатель, говорят,

привезут новый, на весь район хватит мощности,— ставь

столбы и тяни проволоку куда хочешь. Горельченко

ходит по городу, жмурится, шутит, мурлычет песню: «А мы

пидем в сад зеленый, в сад криниченьку копать».

Ждем станка, обещанного Даниловым. Станок для

• выделки черепицы, и уже появился на нашем горизонте

неугомонный председатель колхоза имени Чкалова.

Сидел у Коростелева в кабинете, поигрывал пальцами по

столу: «черепичка вам, черепичка нам». Нет, дорогой

товарищ. Помню, как вы с нами прошлый год обошлись.

Так между людьми не делается.

— Больно злопамятны, неужели полностью