Ясный берег

кратковременное и ничтожнее, и ликуют живые силы,

воскрешенные солнцем.

И выразить это можно только в стихах, в пьесу таксе

не вмещается.

Толя бросает начатую пьесу и пишет стихи. Они

посвящены Марьяне Федоровне, но он не может прочесть

их ей: если она поднимет брови и останется холодной,

это его убьет. А она непременно поднимет брови и

останется холодной, Толя чувствует.

В стихах повторяется извечная ложь, невинная

младенческая ложь поэтов. У Марьяны Федоровны волосы

прямые, русые,— непонятно, о каких золотых кудрях

пишет Толя, переполненный чувствами и рифмами.

Серые глаза Марьяны Федоровны сравниваются то

с незабудками, то с васильками, то с фиалками (хотя

известно, что человеческим глазам фиолетовый цвет не

присущ), то с лазурью южных морей, которых Толя

никогда не видел (увидит этим летом: ему обещана

путевка в Новый Афон)... «Ты прошла, и очи синие мне

приветно улыбнулись» — обычные враки, весенний бред,

юношеский захлеб!

Ямбы, хореи, сравнения, многоточия, восклицательные

знаки! Стихотворение за стихотворением, тетрадка за

тетрадкой! Столбцы коротких и длинных строчек душат

Толю, ему необходимо прочитать их кому-нибудь —

кому же? Коростелеву, он молодой и неженатый, поймет!

Распихав тетрадки по карманам пиджака, Толя идет к

Коростелеву.

— Здорово, честное слово! — говорит Коростелев,

послушав. В поэзии он не искушен; все написанное в

рифму кажется ему прекрасным.

Они вдвоем. Толя читает стоя, Коростелев сидит,

закинув ногу на ногу («совсем как Пушкин и Пущин на

картине!»). После толиного ухода Коростелев подходит

к окну, дергает раму,— сыплется краска, с хрустом

рвутся бумажные ленты, которыми заклеены щели

рамы,— в звездах черное небо, острый жадный ветер

влетает в комнату...

— С ума сошел, Митя. Кто же в марте открывает

окна!

Не золотые кудри, не васильковые очи,— волосы

прямые русые, глаза серые,— ах ты моя милая, ты моя

хорошая, куда ж я раньше глядел, где я раньше был,

никакой другой нет на свете, позови ты меня сейчас —

за тыщи километров побежал бы на твой зов!

Стихов не умею сочинять. Один только раз, в школе,

сочинил стишок на учителя, который мне поставил

«неуд» по арифметике. Полюби меня без стихов, без

шелковых галстуков, без выдающихся заслуг, простого,

немудреного, любящего тебя!

Говорят: сердце сердцу весть подает,— неверно!

Встретишь ее, скажет: «Здравствуйте, Дмитрий Корне-

евич» — и идет сво-им путем, не остановится.

Позови меня, Марьяша.

Врет ой в своих стихах, будто ловил твои взгляды.

Не верю! Не потому, что он недостоин твоих

взглядов,— наверно, достоин, славный паренек, талантливый,

честный; а вот не верю, и все.

Меня позови, Марьяша.

Сам не шел. Так же боялся пойти без зова, как боялся

Толя читать ей стихи. Свободные вечера проводил у Го-

рельченко.

Иван Никитич и его жена Анна Сергеевна —

гостеприимные, радушные. Званых вечеров не устраивают, а

набежит гость — все, что есть в доме, подается на стол.

Заходят всякие люди — районные работники,

колхозники, учителя, вдовы фронтовиков (Анна Сергеевна

работает в райсобесе). За вечер человек десять придут,

выпьют стакан чаю, переговорят о деле, сообщат новости

и уйдут, а Коростелев сидит, подобрав под стул длинные

ноги, чтобы не споткнулся кто, стакан за стаканом

пьет чай и уходить не хочет.

«Что значит ум и принципиальность!» — думает он,

слушая Горельченко. «Что значит интеллигентность!» —

думает он, слушая Анну Сергеевну. «Что значит, когда

между мужем и женой такое уважение и внимание! —

думает о>н, наблюдая за Горельченко и Анной

Сергеевной.— Когда такие отношения, то тепло в доме и приятно

зайти в дом...» У Анны Сергеевны и Ивана Никитича

оба сына убиты в войну, их карточки стоят на столе;

известно всему городу, что иногда в сумерки Анна

Сергеевна приходит в сквер, садится на лавочку около,

обелиска Александра Локтева — будто это могила ее

детей,— посидит и уходит. Но никогда ни она, ни Иван

_ Никитич не говорят с людьми о своем горе, не жалуются,

не предаются тяжким воспоминаниям.

Иван Никитич увлечен железной дорогой. По

пятилетнему плану, в сорок восьмом году к городку будет

проведена железнодорожная ветка; строительные работы

начнутся этим летом. Новые возможности открываются

перед городком, перед колхозами, перед всем районом!

Чкаловский председатель так и кружит вокруг Ивана

Никитича; усы председателя становятся дыбом от

нетерпения, от размашистых планов, от буйных

хозяйственных мечтаний. И другие люди, встречающиеся у

Горельченко, говорят о вокзале, пакгаузах, холодильниках, об

асфальтированной трассе от вокзала через весь город...

Расти городку, цвести городку, приумножать свое

достояние!

— Ну-ка, старожилы,— говорит Горельченко,— ну-ка,

местные уроженцы, почему у вас до сих пор не было

железной дороги, а у костровцев была, кто скажет?

Никто не может сказать.

— Ладно, старожилы, ладно, местные уроженцы.

Послушайте лекцию из истории города. В области

раскопал, в архиве. Три четверти века назад строили

дорогу через нашу область — тогдашнюю губернию,— й

дорога эта, по первоначальному проекту, должна была

пройти через наш город. Но — заартачились окрестные

помещики: не надо нам, и без того, дескать, после

освобождения крестьян жизнь стала неустойчивая; дайте

хоть кой-как дожить в тишине, не рушьте дедовских

гнезд... Темные люди были помещики. .

Послали петицию в Петербург. Петиция в архиве

не сохранилась, только следы ее, а жалко: то-то, должно

быть, было произведение... Помещики здешние — что,

люди маленькие, никто на их петицию не обратил бы

внимания, но у некоей госпожи Ломакиной, местной

такой Коробочки, племянник был при дворе, влиятельное

лицо; по тетушкиной просьбе замолвил там кому-то

словечко; благо ему это, как говорится, ни копейки не

стоило... Дворянскую петицию уважили.

Вот и прошла дорога за тридцать верст от города,

через село Кострово. А как пустили ее в эксплуатацию

и стало Кострово расти не по дням, а по часам, и

тамошние землевладельцы стали втридорога сдавать свои

участки,— взвыли в дедовских гнездах блюстители

тишины! Бона что наделали! Сами себя ограбили! А всему,

дескать, злу корень — старая дура Ломакина с ее

племянником... Кричали, ругались, потом сочинили новую

петицию: мы передумали; пускай дорога и у нас будет,

мы согласны. Но уж^ на это послание ответа не лоследо-

вало. И остался город—как-никак административный

центр — от дороги в стороне.,.

Горельченко рассказывает с живостью, глаза его

жмурятся веселой улыбкой. Ласково и внимательно

смотрит на мужа Анна Сергеевна, и ее бледное лицо тоже

улыбается..,

Тихими темными улицами Коростелев идет домой.

В теплой тьме перестукиваются невидимые капели. В их

перестуке обещание, надежда, радость. Полным-полно

надеждами сердце Коростелева, и всему-то хорошему и

высокому раскрыто оно, это простое сердце. Идет

Коростелев один, но в каждом домике, за запертыми

ставнями, чувствует присутствие людей. И в полях тоже

люди, людские жилища. И по всей земле советской —

люди, с которыми связан едиными чаяньями и делами:

сокурсники ли, с которыми учился; однополчане ли,

с которыми плечо к плечу отстаивал все, что дорого

в жизни; те ли, которых знаешь понаслышке о великих

их трудах на заводах, в шахтах, в поле... Может быть,