Ясный берег

первого года?

— Пятьдесят первого.

— Ас будущей управитесь года в три — дальше

двинетесь? К коммунизму заявитесь в первой роте?

— Товарищи, что делается! — Коростеле© встал,

громко двинув стулом; прошелся по тесной кухне — два

шага от стола к печи, два обратно... — Ведь уже близко,

а? Мы, мы, вот в этих наших рабочих сапогах, идем к

коммунизму и придем!

Алмазов бледнел, глаза его заблестели, дрожала рука

с папироской... Слова Горельченко насчет будущей

пятилетки и первой роты поразили его, никогда он не

представлял себе это так наглядно. «Ну да, так и есть,

тысяча девятьсот пятьдесят первый пойдет для меня с

сорок восьмого года. Да, именно мы идем к коммунизму

и придем...» По-новому увидел себя Алмазов, ярким

светом озарился для него простой и привычный его труд.

В этом ярком свете сердечные горести и неудачи

показались вдруг Алмазову почти не стоящими внимания;

образ женщины с золотым венцом вокруг прекрасного

лица, с младенцем на коленях,—даже этот образ

отодвинулся перед тем огромным и ослепительным, что увидел

Алмазов вплотную перед собой.

— Как бы американцы не помешали, — сказал он.

Сказал только для того, чтобы совладать с волнением:

не верил о<н в эту минуту, что кто-нибудь может

воспрепятствовать ему и его товарищам идти вперед и вперед!

— Немцы пробовали помешать, — сказал Бекишев и

поднял стакан. — Выпьем, товарищи, за время, в

которое нам выпало счастье жить!

— Какими в него войдем, в коммунизм? — сказал Ко-

ростелев задумчиво. — Достойны ли?

— Поскольку осилим построить — кто скажет, что не

достойны? — возразил Алмазов.

— Все-таки не без того, — сказал Коростелев, — что

есть в нас еще эти самые пережитки капитализма. Вот,

по совести — все ли, что во мне есть, я хочу взять с

собой в коммунизм? Конечно, не все.

— Для того нас партия и воспитывает, — сказал

Бекишев,— чтобы мы очистились от пережитков. Чем дальше

строим, тем больше очищаемся. Люди создают эпоху, а

эпоха переделывает людей. Нераздельный процесс.

Алмазову непонятно было-, куда вдруг свернул

разговор. «Ну, замечается еще иногда в людях кое-что, чего

не должно быть, — подумал о>н, — но все-таки: Родину

О'Т фашистов мы отстояли? Города восстанавливаем, хлеб

сеем, сталь льем, — кто? — обыкновенные советские

люди. Не плохи мы, стало быть; чего прибедняться?..» И,

словно угадав его мысль, сказал Горельченко:

— Крепкая кость у советского человека и крепкая

вера. Повел нас в Отечественной Сталин, и мы победили.

Ведет нас Сталин, и мы претворяем в жизнь самую

высокую — нету выше! — мечту человечества. Если есть

еще. в сознании людей старая какая шелуха — всю

скинем по дороге, в коммунизм ее с собой не принесем. А

сколько принесем хорошего, товарищи? Посчитайте.

И сильные мужские руки протянули стаканы над

столом, чокаясь за тост, предложенный Бекишевым.

«Званнн... Звоннн...» — раздается над полями. Это

сторож на второй ферме ударил в рельсу, возвещая начало

нового дня. Вставайте, люди, солнце взошло!

На том берегу, в обширных загонах, где под навесами

ночует скот, пробуждается хлопотливая жизнь: скрипят

иолодезные журавли, гремят ведра, с глухим

прерывистым шумом льются в сотни подойников белые струи

молока. Грузовик ждет — сейчас нагрузят его большими

бидонами, и шофер по прохладе повезет на станцию

молоко утреннего удоя и молоко вчерашнее, которое

сохраняется тут же в глубоких ледниках, укрытых

соломой.

Степан Степаныч запрягает быка в телегу, пробует

свою знаменитую косу: накосит молодой травы — овес

с горохом пополам, привезет скоту питательную зеленую

подкормку. Бык старый, знает порядок, сам

поворачивает к о-всяному полю, остановится где надо, только

скажи: «Приехали».

Бекишев и Толя идут по мосту. Бекишев вымыт

докрасна, свеж, подтянут. Толя идет, понурив голову, и

сочиняет стихи о неудавшейся любви: «Нет, ты не для

меня. Так суждено...» — и в то же время машинально

старается ступать по новым, свежим, атласным доскам,

тут и там белеющим в настиле моста...

Покинув молодую жену, меряет длинными ногами

дорогу к совхозу Коростелев. Вышел на постройку

Алмазов, крутит первую папироску, ждет, когда соберутся

строители. Вон уже они идут, с топорами, с пилами,—

с первой фермы, со второй,— местность ровная, видать

издалека.

Райкомовский «газик» стоит на тихой улице, где

пыльная зелень черемух свешивается из-за заборов и

плетней. Шофер, предвидя дальнюю поездку, поднял

капот и проверяет мотор, копаясь в его потрошках.

Выходит «а улиту Горельченко, сел в машину, шофер

захлопнул капот, взялся за баранку, завилась по улице

пыль,— поехал в колхозы Иван Никитич.

Попозже среди полей, что волнами ходят ^ вокруг

школы, поплывет синее платьице с белыми

горошками — учительница Марьяна Федоровна пошла к своим

питомцам.

А по-над речкой, по высокому правому берегу,

далеко от города идет Сережа. Он в сандалиях и

трусиках, с непокрытой головой; ветерок шевелит его мягкие

светлые волосы. Кругом разлизанное море желтой

сурепки, ромашки, одуванчиков. Одни одуванчики

золотые, только что раскрылись, другие торчат прозрачными

пуховыми шариками. Сережа срывает одуванчик и

дует — летит пух.

Сережа идет к старым осинам. Ради этого он

отказался пойти с мамой на школьные грядки, — ему

необходимо наведаться к осинам и проверить, не там ли его

галка, его Галя-Галя. Он уверен, что то была она: какая

другая птица могла отозваться на его голос? Васька

пускай смеется сколько хочет. Все уважают Ваську как

героя, мама сказала, что он прекрасный парень,

отличный товарищ и что Сережа обязан ему жизнью.

Действительно, (Васька хорошо сделал, что сразу вытащил

Сережу из воды. Сереже стало очень страшно, когда он

свалился в воду, и он очень благодарен Ваське, но

все-таки не стоит верить всему, что говорит Васька.

В этом Сережа убедился на опыте многих лет. Насчет

галки Васька, безусловно, ошибается. То была Галя.

Белая бабочка летела перед Сережей: летела —

словно танцо!вала. Сядет на цветок, сложит

крылышки,—Сережа только нацелится схватить ее — бабочка пугается

и летит дальше, на другой цветок. И опять вспархивает,

и опять летит.

Так шел Сережа по высокому берегу, ветерок

развевал его мягкие волосы, и белая бабочка летела перед

ним, перелетая с цветка на цветок.