Чаша терпения

Надежда Сергеевна пожала плечами, сказала Худайкулу что-то неуверенно. Он горячо перебил ее, прижал к груди обе руки.

Август молча слушал их и ничего не понимал. Она шагнула к Августу, провела по его плечу ладонью, сказала виновато:

— Милый, побудь пока без меня… Я сейчас вернусь.

Он ничего не ответил. Стоял, продолжая каменеть, провожал их глазами, пока они шли через сад. Потом еще постоял неподвижно минуты две, стискивая скулы. И вдруг ожесточенно швырнул кисть в траву, ударил ногой по мольберту, бросился из сада вслед за ними, на мужскую половину двора, не огороженную дувалом ни со стороны сада, ни с улицы, где только что прошли Худайкул и Надя. Словно молодой олень, выскочивший из чащи на поляну, Август постоял посреди двора, прислушался к звукам. За дувалом, на женской половине, где жил Худайкул, кто-то тихо разговаривал. Август метнулся к калитке, поторкался в нее, потом сильно ударил по калитке ногой. Цепочка звякнула, калитка с треском отворилась. Две женщины, сидевшие возле водоема под персиковым деревом, испуганно вскрикнули. Август метнулся назад, выбежал на дорогу, снова прислушался. Какой-то шум и нестройные голоса слышались недалеко в чьем-то дворе. Словно ртутный столбик в термометре, ярость в его груди вдруг упала. Август отчетливо услышал, как сердце сбавляло удары, гулко стукнуло раз, другой, третий, а потом стало биться ровно, неслышно.

Не разбирая дороги, по пыли он двинулся туда, где слышались голоса. Внезапно они раздались рядом. Август посмотрел в сторону и в просветах между будыльем прошлогоднего подсолнечника и кукурузы, огородивших чей-то двор, увидел толпу людей.

Он вошел во двор и тотчас заметил Надю. Она стояла рядом с Кузьмой Захарычем молча, с очень виноватым выражением лица смотрела на то, что лежало на земле. Люди что-то возбужденно говорили, жестикулировали, восклицали, перебивая друг друга, но никто никого не слушал.

Ничего не понимая, Август осторожно приблизился к Наде, встал за ее спиной. Она не заметила его, сказала, обращаясь к Кузьме Захарычу:

— Ну что я… Чем я могу помочь?..

— Да не волнуйтесь вы, Надежда Сергеевна. Что вы, что ли, виноваты в этом?! — отвечал ей Кузьма Захарыч.

— Уж очень они привыкли верить мне во всем. Будто я все могу. Сходили бы за этим знахарем, что ли?! Поклонились бы ему, негодяю, черт с ним!

— Ходили. Его дома нет. Уехал.

— Уехал?.. Куда уехал?..

— А холера его знает. Сел на своего осла и уехал. Еще третьего дня.

— Ах, как жаль. Он чем-нибудь помог бы здесь. Уж быку-то он мог бы, наверное, помочь.

Август начинал догадываться, что тут произошло и зачем позвали сюда Надю, и прежняя ярость, как ртутный столбик в термометре, снова быстро поднималась в груди, распирая горло.

В кругу толпившихся людей, издыхая, лежал на земле рыжий бык с раздутым, огромным, как гора, брюхом, с выпученными фиолетовыми глазами. Его таскали за хвост, для чего-то стучали по звонкому, как барабан, брюху ладонями, ходили вокруг него с бутылкой керосина, с наточенным ножом и даже с шилом.

— В чем тут дело? — спросил Август, — Что здесь произошло?

— Ах, ты пришел, — сказала Надя, повернув к нему мгновенно посветлевшее лицо. — Понимаешь, это бык одного нашего бедняка, Балтабая. Полчаса назад Балтабай велел детям попасти его по краю арыка, а они заигрались и забыли про быка. Он ушел в клеверник и облопался молодого зеленого клевера, — полушепотом и зачем-то торопясь продолжала рассказывать Надя. — Оказывается, сочным молодым клевером, особенно когда на нем еще лежит роса, рогатый скот очень быстро объедается. Тут с этим быком что только не делали! И по двору его гоняли, свистели, улюлюкали, кричали, били и палкой, и камчой, и прутьями, а он уже идти не может. У него ноги подламываются. Так и упал вот среди двора. Ему и керосин с сырыми яйцами в горло вливали вместо рвотного, и желудок — ты представляешь! — шилом прокалывали. Ужасно! Ничего не помогло. Сейчас, кажется, прирезать его собираются.

— Прекрасно! Все это хорошо, — перебил ее Август, чувствуя, что ртутный столбик уперся уже в самую гортань и мешает дышать. — Но скажи мне, зачем они звали тебя? Зачем?! Лечить быка? Лестно. Ах, как лестно! Да как ты… Ведь эти азиаты… Они смеются над тобой!..

— Нет, что ты, Август! Нет!

— Да! Да! Да! Смеются. Издеваются, Как он посмел прийти за тобой., этот… этот твой Худайкул?! Чтоб ты пошла отхаживать обожравшегося быка?!

— Это не он, Август. Его попросили Декамбай с Балтабаем. Они постыдились сами идти ко мне и попросили его… Думали, что я сумею….

— Ага, постыдились! Значит, они понимают. Значит, издеваются?

— Да нет, нет. Они просто в ужасе от этого горя. Не знают, за что хвататься, куда бежать, что делать, чтобы спасти быка. Понимаешь?!

— Я понимаю. Они унизили тебя. Но больше унизили меня. Да, меня.

Август оглядел людей мутным от гнева, блуждающим взором, увидел Худайкула. Ничего не подозревая и даже не замечая Августа, Худайкул что-то говорил Декамбаю, деловито, не спеша вытиравшему окровавленный нож о рыжую шерсть неподвижного быка.

Но Август вдруг сделал три больших быстрых шага и прежде, чем Надя успела броситься за ним, схватил Худайкула обеими руками за ворот халата.

— Ты что же, смеяться вздумал?! — произнес он тихо, с присвистом, медленно выговаривая каждое слово.

Его лицо и губы стали одного, серо-землистого цвета, и он все ближе придвигался к лицу Худайкула.

Худайкул молчал, ничего не понимая, и отстранял лицо все дальше от Августа, силясь зачем-то взглянуть на быка. Но Август крепко держал его окостеневшими пальцами за ворот халата, и Худайкул все никак не мог посмотреть туда, куда хотел.

Это продолжалось несколько секунд. Все оцепенели, не могли понять, что произошло.

— Август! Что ты делаешь? Август! Опомнись! — пронзительно закричала Надя, бросаясь к нему.

Между Августом и Худайкулом встали Филипп Степанович, Декамбай, Кузьма Захарыч. Август поглядел на хмурые лица, разжал пальцы, молча ушел со двора.

— Уезжай, Август! Уезжай, прошу тебя.

— Что ты говоришь?! Подумай.

— Да, да. Я подумала. Уезжай.

— Но куда?..

— Обратно. Куда хочешь.

— В Петербург?..

— Не знаю… Да…

— Но… давай тогда уедем вместе.

— Нет… ты уедешь один.

— Но почему ты считаешь, что я был неправ?.. Ведь я же хотел, чтоб они считались с тобой, уважали тебя.

— Разве ты не видишь?.. Ничего не видишь?..

— Что именно?

— Как они уважают меня?

— Они смеются над тобой. А ты говоришь — уважают.

— Перестань. Ты слепец, Август.

— Это ты слепая. Они позвали тебя… спасать дохлого быка. И ты пошла. И в какой час! В какую минуту! Когда я весь был охвачен самыми лучшими чувствами души — вдохновением, любовью. Ведь он же видел, что мы заняты, что я пишу твой портрет. И в это время прийти и звать тебя, как последнего коновала… к быку. Да еще после этого ты говоришь, что я неправ. Где твоя гордость, достоинство, честь, любовь? Наконец самолюбие?!

— Да, ты не прав. В один миг ты разрушил то, что я с таким трудом строила четыре года.

— Не понимаю. Что я разрушил? Что я мог разрушить?

— Веру. Понимаешь, Август? Их веру в человека ты разрушил.

— В тебя?

— Да, конечно. Разве теперь они будут мне верить? Будут уважать?

— Тебе дорого их уважение. А моя любовь?.. Не дорога?..

— Зачем ты путаешь и смешиваешь совершенно разные чувства?

— Разные? Но ты ведь гонишь меня! Значит, ты готова променять мою любовь на их уважение.

— Я люблю тебя. И мне больно, больно… Но ты натворил такое… Тебе нельзя здесь оставаться. Да и мне… Я не знаю, как я теперь буду здесь жить.

— Тогда давай уедем… может быть, просто на новое место.

— Это связано с хлопотами. Разрешат ли?

— Разрешат. Я буду сам хлопотать.

— Не знаю, подумаю. Ты на новом месте не станешь другим.

— Ах вот что! Ты хочешь сказать, что ошиблась во мне. И, верно, уже раскаиваешься, что мы встретились, что ты объявила меня своим мужем.