Чаша терпения

Теперь уже люди знали ее и были рады, когда она приезжала. Стоило гнедой кобыле с белым жеребенком и знакомым дрожкам показаться на пыльной улице кишлака, точно мертвой хваткой стиснутой глухими дувалами и такими же глухими безмолвными домами, как густая гнетущая тишина оглашалась звуками и голосами.

Кузьма Захарыч привязал жеребенку на шею крохотный колокольчик, чтобы слышно было гнедой кобыле, далеко ли отстал от нее маленький белый Снежок с двумя черными чулочками, по-детски невпопад надетыми на переднюю и заднюю ногу. И едва прозвенит между этими мертвыми стенами тонкий голосок колокольчика и вслед ему рассыплется веселое, словно детский смех, ржание жеребенка, как тотчас ватаги загорелых ребятишек выкатятся вслед за дрожками и жеребенком откуда-то из-за дувалов, из калиток, из придорожных арыков.

Детские крики, смех, звон колокольчика, ржание жеребенка оглашают улицу кишлака. За дувалами, во дворах, начинают перекликаться женские голоса и через минуту-другую из всех щелей в калитках и растрескавшихся дувалах выглядывают любопытные глаза. Затем, спустя еще какие-то секунды, на дороге возле дрожек начинают появляться сначала девочки-подростки, потом старухи и, наконец, молодые женщины, закрывая лица рукавом платья, наброшенной на голову жакеткой, платком или краем паранджи. И все это делается из-за одного Кузьмы Захарыча, потому что других мужчин на улице больше не видно. Впрочем, и сам он всегда несказанно этим смущен, не знает, куда ему деть глаза, и очень боится, как бы не взглянуть невольно да не встретиться глазами с которой-нибудь из женщин.

— Надира! Сестрица! Заезжайте к нам. Входите, отдохните!

— Пожалуйста, к нам, милая сестра! Просим. Вы у нас давно не были.

— Ради всевышнего, не проходите мимо нашей калитки! Посмотрите, что с моим первенцем! — раздавалось со всех сторон.

— Сестричкк мои милые! Мамушки родные! У всех ведь я буду. У всех. Я ведь к вам и приехала! — отвечала Надя, всегда чуть взволнованная шумной встречей.

В селении Карасу, что значит в переводе Черная речка, Надю, как и всюду, встречали радушно, с тем волнением и радостным нетерпением, которые у добрых людей невольно рвутся наружу при виде дорогого гостя. Надя Малясова была еще очень молода, но уже твердо успела приметить одну характерную для всех людей черту: чем беднее была семья, тем теплее, сердечнее, радостней встречали ее в этой семье, и чем богаче, тем сдержанней, прохладней, иной раз даже с видимой неохотой и неприязнью впускали в дом.

Часто у байских калиток ее встречал сам хозяин, минуту молча, величаво оглядывал ее, потом затевал остроумный разговор, недвусмысленно на что-то намекая.

— Ты русская?.. Значит, неверная, кяфирка?.. Говорят, кушаешь свинью?.. Неужели кушаешь?.. Неужели это правда? Бе-э. Тьфу! Такая красивая, молодая, а кушаешь свинью. И у тебя, наверно, муж есть?! Какой счастливый муж. И он тоже свинью кушает?! Но-о? Ну-у?! Пф-пф-пф!.. Бе-э… Свинью ест. Хи-хи-хи… А сестра у тебя есть? А братишка маленький есть?.. Он такой же белый, как ты?.. Жалко, что ты не мусульманка. Пустил бы тебя в дом, да не могу. Я ведь правоверный человек, мусульманин. А ты свинью кушаешь. Бе-э…

Надя терпеливо выслушивала издевку, потом доставала из ридикюльчика лист бумаги с серыми залохматившимися полосками на сгибах, строго говорила:

— Прочтите. Это для вас.

— Ты смеешься? Почему я должен читать какую-то бумагу?!

— Это распоряжение уездного начальника Хомутова. А это вот от волостного управителя Абдулхая. — Она доставала еще одну бумажку. — Прочтите.

— Так я… Видишь ли… Не сподобил аллах знать эту премудрость… читать. Ну… скажи, что там, в этих пергаментах… Сама скажи.

— Здесь распоряжение, которое касается всех мусульман, проживающих в данном уезде и в данной волости, в интересах здоровья их семей, — мужчин, женщин, детей, особенно больных малярией, — допускать меня, русскую женщину, сестру милосердия…

— Входи. — Он открывал калитку и, сделавшись вдруг молчаливым, насупленным, шел впереди нее и, кажется, нарочно старался, чтобы кожаные кавуши его с лаковыми носками и открытыми задниками особенно шумно шаркали по земле и шлепали его по голым расплюснутым пяткам.

Тем более удивительной и странной показалась сейчас Наде та тишина, которая встретила их, когда они въехали в Карасу. Лошадь шла шагом. Миновали первые высокие ворота с врезанной в них едва приметной низенькой калиткой, потом вторые, третьи…

Надя тревожно прислушивалась, смотрела вперед, вдоль узкой кишлачной улицы, но не было ни радостных детских и женских голосов, как в прошлые приезды, ни шумных ребятишек.

— Кузьма Захарыч, что это, а?.. — спросила Надя и вдруг почувствовала, как у нее стало сухо во рту, захотелось пить.

— Что?.. — отозвался Кузьма Захарыч.

— Тишина такая…

Кузьма Захарыч не ответил.

Внезапно Надя встрепенулась, радостно улыбнулась. Впереди, из раскрытой калитки, вышел лет шести мальчик с косичкой на коротко остриженной голове — знак особой нежной любви родителей к единственному сыну, и совсем нагишом. Мальчик с любопытством глядел на приближающиеся дрожки, готовый, очевидно, в любой момент скрыться опять за калиткой.

— Эй, Рахматджан! — окликнула его Надя. — Поди сюда. Вот конфеты, Рахматджан!

Но мальчик только мелькнул своей загорелой ягодицей да косичкой, упавшей ему на ухо, и скрылся во дворе. Надя заметила, как кто-то другой, должно быть взрослый, успел затворить калитку.

Надя прикусила губу, продолжала молча, с прикушенной губой, поглядывать на дувалы и калитки.

— Что это значит?.. — снова в тревоге спросила она.

— Давайте подъедем к Мавлянычу, — посоветовал Кузьма Захарыч, не ответив опять на ее вопрос.

Мавлян Кенжаев, прозванный Кузьмой Захарычем на русский лад — Мавлянычем, слыл в Карасу последним по бедности человеком. Жил от кишлака на отшибе, в стороне, в глиняной мазанке без единого оконца, но зато с вечно открытой дверью. Однако на этот раз дверь против обыкновения оказалась закрытой. У Мавляныча было семь человек детей, которые всегда шумно и радостно встречали Надю еще далеко от дома; шли потом рядом, густо, по-муравьиному, облепив ее со всех сторон. Закрытая дверь и тишина вокруг мазанки Мавляныча еще больше насторожили Надю. Она подошла к двери, остановилась, поглядела еще раз по сторонам.

— Нас никого нет дома, — вдруг сказал за углом детский голос.

Надя невольно улыбнулась.

— Ай-яй-яй! — отвечала она с укоризною. — Разве гостей так встречают?!

— Все равно… нас нет дома, — опять подтвердил тот же голос.

— Да кто это там со мной разговаривает? Ну-ка выходи сюда, — добродушно-строго потребовала Надя.

Вначале никто не показывался, потом из-за утла несмело появился уже довольно рослый, лет десяти мальчуган с насупленным и смущенным лицом.

— Арслан! — удивилась Надя. — Кто это тебя научил… — укоризненно продолжила было она, но вдруг сменила тон и сказала шутливо — А-а, значит, ты со мной пошутить задумал. А белой лепешки хочешь?..

— Отец… будет ругать меня…

Не успела Надя что-нибудь еще сказать мальчугану, как дверь вдруг быстро отворилась изнутри. За порогом стояла босая женщина в длинных по щиколотки домотканых штанах, в просторном платье с широкими рукавами.

— Ой, доченька! Зайдите. Не сердитесь на нас, ласточка милая. Я вам все расскажу, зайдите. Нет, отец у нас добрый, Арслан. Разве он может тебя ругать?! Он сам был против этого.

Надя шагнула через высокий порог в прохладный сумрак, и они ласково обнялись с женщиной по узбекскому обычаю, присели на пол за разостланный на циновке цветастый платок.

— Стыдно нам, стыдно. Уж не вы ли нам столько добра делали, а мы чем же с вами расплачиваемся?! — говорила Рыхси, жена Мавляныча, разламывая желтую рассыпчатую кукурузную лепешку и кидая в рот крошки с ладони.

— Да ведь я думаю, это не вы придумали мне такую встречу, — сказала Надя.

— За ваше-то доброе сердце? За гостинцы за ваши?.. Вот и платье мое, и рубашки у Арслана… Все ведь это…