Чаша терпения

Кому-то, должно быть, все это показалось опасной крамолой. В тот же день под вечер по улицам селения дважды проехал верхом на коне жандармский ротмистр в сопровождении волостного Абдулхая, одного усатого унтер-офицера и двух молоденьких казаков. Но к этому времени в селении уже было тихо, и ни на главной проезжей улице, где стоял за палисадником голубенький домик дорожного мастера и высились массивные, резные, наглухо закрытые ворота волостного управителя Абдулхая, ни в тесном пыльном переулке, где жил Худайкул, ротмистр не встретил ни одного человека, кроме старика Шавката, по обыкновению сидевшего в одиночестве у своей калитки с длинным посохом между колен.

Все-таки ротмистр почел своим долгом зайти в дом Худайкула к Надежде Сергеевне Малясовой. Он оставил казаков на дороге, спешился, жестом попросил спешиться Абдулхая и по хлипкому мостику, сложенному из таловых ветвей и присыпанному землей, вслед за Абдулхаем прошел во двор. Во дворе тоже не было ни души, но одна дверь на террасе была открыта и оттуда слышался женский голос. Ротмистр приостановился, кашлянул, потопал сапогами, сбивая с них пыль. Из открытой двери выглянуло прелестное лицо молоденькой девушки, строго обрамленное белым с красным крестом холщовым головным убором сестры милосердия.

Увидев жандармского офицера, Надежда Сергеевна вышла из двери, молча и с недоумением глядя на него. Ротмистр тоже молча глядел на нее, не сводя круглых, удивленных, выпуклых глаз, потом вдруг словно что-то вспомнил, грозно крякнул, козырнул.

— Ротмистр Зазнобин! — отрекомендовался он. Не спеша достал из кармана белый батистовый платочек, встряхнул его, вытер им усы, добавил, — Дмитрий Наркисович.

— Чем обязана? — все еще в недоумении спросила Надежда Сергеевна, взглядывая попеременно то на ротмистра, то на Абдулхая.

— Госпожа Малясова? Надежда Сергеевна?.. — осведомился ротмистр.

— Да.

— Сестра милосердия?.. Из Петербурга?..

— Да.

— Похвально, похвально. Гуманные чувства, альтруизм — все это свойственно… — Он опять вытер усы платочком, добавил, — хорошеньким барышням.

— Я все-таки не понимаю…

— О, вы только вчера приехали, а сегодня слава о вашем гуманном поступке долетела уже до Ташкента, — перебил Зазнобин.

— При чем здесь гуманизм?.. Это просто мой долг.

— Да, но, говорят, вы спасли от неминуемой смерти целую семью туземцев? Восемь душ?

— Семь. Одна умерла… девочка. Дочь хозяина.

— Очень трогательно. Но, скажите, зачем вам понадобилось…

Зазнобин не договорил, прошел на террасу, заглянул в открытую дверь. Тут же он брезгливо отпрянул назад: посреди комнаты, спиной к открытой двери, сидел на табуретке молодой парень в изорванной на плечах рубахе, широко расставив босые ноги и упираясь руками в колени. Весь широкий плоский затылок у парня был обезображен желтыми мокнущими лишаями, среди которых пучками росли короткие черные волосы, а шея была покрыта вздутыми лимфатическими буграми. Парень покорно ждал, когда вернется сестра милосердия, и сидел тихо, не шевелясь.

— Охота вам… с этакими возиться? — сказал Зазнобин, подальше отступив от открытой двери.

— Мой долг помочь ему. И притом это нетрудно вылечить.

— Позвольте?.. — уже опять, не слушая ее, перебил Зазнобин, стоя у порога другой закрытой двери.

— Что? Это моя личная комната, — сказала Надежда Сергеевна снова несколько недоуменно.

— Да, — подтвердил Зазнобин таким утвердительным тоном, точно это была его, а не чужая комната.

— Вы хотите посмотреть ее?..

— Если позволите.

— Нет, зачем же вам смотреть ее. Там еще совершенно пусто. И ничего не убрано.

И снова, уже не слушая то, что она говорила ему, Зазнобин легко толкнул низкую дверь, шагнул через порог, осмотрелся. Земляной пол в комнате был покрыт новыми скрипучими циновками, у раскрытого окна, которое начиналось почти от самого пола и потому через это окно можно было шагать прямо из комнаты во двор и это было бы, пожалуй, удобнее, потому что оно было значительно выше и шире, чем входная дверь, стоял стол и стул, заваленные коробками, посудой, жестяными банками из-под монпансье, а в углу, на деревянном топчане, лежали платья, пальто, какие-то белые и черные кофточки и юбки, женские чулки.

— Честь имею, — неожиданно сказал Зазнобин, небрежно козырнул и, быстро пригнувшись, шагнул опять через порог на террасу. Уже сойдя с террасы, он вдруг так же быстро и неожиданно вернулся, подошел к Надежде Сергеевне вплотную, сказал ей почти в самое ухо, точно хотел, чтобы это осталось между ними:

— Не валяйте дурака, барышня! Не ради своего альтруизма и гуманных чувств к туземному населению ехали вы сюда из Петербурга.

У Нади округлились глаза. Она не понимала, о чем говорит ей жандармский ротмистр.

— Как вы смеете… — сказала она шепотом, снежно бледнея. — О чем вы?..

— Зачем вам понадобилось собирать в кишлаке митинги?

— Какие митинги?.. Вы… издеваетесь надо мной!

— Бросьте, барышня. Не советую. Только память к вашему отцу…

Кажется, был момент, когда Надя хотела размахнуться и ударить по щеке этого противного ротмистра. Но в эту секунду он что-то сказал об отце.

«Что он сказал об отце?..» Надя стояла и долго вспоминала, когда уже ни ротмистра, ни Абдулхая не было, но так и не могла вспомнить, что сказал об отце ротмистр. Гнев, внезапно волной поднявшийся в ее душе, оглушил, ошеломил Надю, и она не слышала последних слов ротмистра. Потом она вспомнила, что в амбулатории ее ждет больной, и вялыми шагами направилась к открытой двери, чуть не споткнувшись о высокий порог.

На другой день Кузьма Захарыч сказал ей, что жандармский ротмистр Зазнобин, унтер-офицер и двое казаков были приглашены Абдулхаем на плов и уехали от него уже глубокой мочью, причем ротмистра погрузили в фаэтон, а лошадь его привязал поводом к седлу один из казаков.

— Жаль, что я не знала, — задумчиво сказала Надя. — Я бы сходила туда.

— Стоит ли вам связываться с этими людьми? — отозвался Кузьма Захарыч. — Разве можно? Сохрани и помилуй вас!

— Вы о чем?..

— Да знаю, как он довел вас вчера до белого каления.

— Нет, я не об этом, Кузьма Захарыч. Это… ну, я не знаю… Меня возмутила грубость. Грубый очень человек. Зачем он приезжал? Что ему надо было?

— Ему-то?..

— Да.

Кузьма Захарыч вздохнул.

— Ну бог с ним, — сказала Надя. — У него, очевидно, какие-то свои дела. А ко мне уж он так… проездом заглянул. Внимание проявил.

— Ну не скажите, Надежда Сергеевна.

— А что? Что вы думаете?

— Я думаю, ротмистр Зазнобин приехал поглядеть — не крамольный ли вы человек.

— Я?!

— Конечно.

Надежда Сергеевна искренне рассмеялась.

— Какой вы, оказывается, мнительный человек, Кузьма Захарыч. Сколько в вас подозрительности, — сказала она. Потом помолчала, подумала. — Хотя, да… я припоминаю, он говорил о каких-то митингах. Какие митинги он имел в виду?..

— Так вот, вы спасли хозяина от смерти?! Семью его спасли?!

— Так что же?!

— А люди-то потом говорили об этом! По всем переулкам так и гудели весь день. Целыми собраниями собирались.

— И что же?..

— Ну так вот, уже и подозрение на вас пало.

— А-а, — спокойно отозвалась Надежда Сергеевна. — Ну бог с ним, с подозрением. Жаль вот, я не спросила его…

Она замолчала, не договорив, по лицу ее блуждала грустная задумчивость. Кузьма Захарыч сказал:

— Вы его еще встретите, Зазнобина этого.

— Встречу?

— Обязательно. Не здесь, так в Ташкенте можно его отыскать. В жандармском управлении.

Несколько дней после этого Надя все думала, не поехать ли в Ташкент, не пойти ли в жандармское управление и не спросить ли этого Зазнобина, что ему известно об отце. Но останавливали неприязнь, отвращение к этому человеку. И потом — дорога. Уж очень далеко было ехать до Ташкента, трястись опять на этих дрожках, терять два-три дня, когда люди только что увидели ее, только что узнали, зачем, ради кого она здесь поселилась.