Чаша терпения

Кузьма Захарыч тут же отвел лошадь с дрожками к Филиппу Степановичу во двор, радостно здороваясь с ним, обменялся накоротке несколькими фразами и побежал поскорее помогать Надежде Сергеевне разобраться со своими вещами. Впрочем, ему почти тотчас же пришлось снова вернуться к Филиппу Степановичу и просить у него какой-нибудь, хоть крохотный, немудреный и ненужный в хозяйстве столик да еще стул или табуретку, потому что, как оказалось, Надежде Сергеевне не только не на что было присесть, но даже стакан чаю не на что было поставить.

— Прямо хоть на пол ставь, — сказал он весело. — Садись посреди комнаты на бердану, скрещивай ноги по-азиатски и пей. А ведь молода-молода. Совсем еще девчушка. Ничего не знает, не видела. Прямо жалко смотреть, — уже не весело, а грустно продолжал Кузьма Захарыч. — Гляжу, стоит посреди пустой комнаты, осматривается растерянно, молчит.

— Молчит?..

— Молчала, пока я не спросил ее: небось, мол, думаете, зачем приехала сюда?.. Трудненько вам будет первое-то время. Встряхнулась, как птичка, веселость на себя напустила, говорит: «Что вы, Кузьма Захарыч, какие трудности?..» Да вот столика-то нет, говорю. Поглядела на меня так это серьезно, повременила чуть, ответила! «Столик-то не мешало бы достать. Но ничего. Сегодня так обойдусь. А потом куплю. В Ташкент поеду и куплю, если здесь не найду. Трудностей этих я не боюсь, Кузьма Захарыч. А вот работать как буду? Языка-то не знаю». Научитесь, говорю, Надежда Сергеевна. Народ простой, хороший.

Кузьма Захарыч замолчал, а Филипп Степанович все стоял с таким видом, точно тот продолжал говорить, а он слушал внимательно да тихо, задумчиво поглаживал указательным пальцем густые сивые усы.

— Ходи изба, ходи печь… — сказал он загадочно, неизвестно зачем. И помолчал, перестал поглаживать пальцем усы и, склонив голову, глядел в землю. Потом поднял голову, положил свою тяжелую руку на плечо Кузьме Захарычу, сказал, твердо глядя ему в глаза:

— Спасибо, земляк.

— Спасибо? А мне за что? — опешил Кузьма Захарыч.

— Хорошего человека привез. Нужного человека.

— Так ведь это не я! Она сама.

— Знаю. В Ташкенте посоветовали, чтобы сюда ехала?..

— Да.

— И тебе тоже посоветовали?

— Ну?

— Пожилой такой человек, на одну ногу прихрамывает. С палкой ходит. Тяжелая такая палка, суковатая… Кузьма Захарыч молчал.

— Ладно. Одним словом, ходи изба, ходи печь, — сказал опять Филипп Степанович и потер энергично ладони, точно пришел с хорошего веселого мороза. — Будет у нас еще время с тобой побалакать. Будет. Давай для сестрички стол побачим.

Через четверть часа они принесли во двор к Худайкулу для Надежды Сергеевны стол, выкрашенный желтой охрой, две табуретки, венский стул. Несмотря на протесты и настойчивые увещевания Кузьмы Захарыча не брать этот стол, Филипп Степанович вытащил его из комнаты, даже не сняв клеенку в мелких голубеньких незабудках, взвалил стол себе на спину и понес ножками вверх, покрытый упавшей на него со стола клеенкой.

— Это ведь не для тебя стол-то. Чего же ты бузу-то льешь? — говорил он Кузьме Захарычу на ходу. — У нас в кухне есть еще один. Зачем нам два стола? Компаний больших не собираем. А соберемся, так можно и на кошме посидеть, по-нашенски, по-азиатски.

— Так вот и надо бы из кухни взять, — все еще возражал Кузьма Захарыч.

— Ничего, ничего, земляк. Этот тоже будет хорош. Дело ведь делаем. Чего ворчишь? Мы-то можем и совсем без стола обойтись, а вот ей каково без привычки?

Они поставили стол и табуретки на террасе, молча огляделись, ища глазами Надежду Сергеевну. Кузьма Захарыч осторожно постучал в одну дверь, в другую, приоткрыл их по очереди, снова закрыл: в комнатах никого не было. Они сели на поставленные рядом табуретки, стали крутить цигарки, изредка поглядывая в сад. Неожиданно Кузьма Захарыч вскочил, прислушался, еще ничего не понимая. За дувалом, где-то в комнатах на женской половине, раздался приглушенный крик, стоны, плач детей. Кузьма Захарыч рванулся было туда, к низкой резной калитке, вделанной в дувал, но Филипп Степанович удержал его за руку.

— Погоди. Там ведь женская половина…

Но он не договорил, в тот же миг сам бросился к калитке.

— Люди, помогите! На помощь! На помощь! Где вы, Кузьма Захарыч?! Захарыч! — кричала Надежда Сергеевна за дувалом и металась там по двору, совершенно обезумевшая от страха. Увидев в раскрытой калитке Кузьму Захарыча, она метнулась к нему, схватила его спереди за косоворотку обеими руками, будто хотела задушить.

— Кузьма Захарыч… здесь… все умирают! Вся семья.

— Где?

— Здесь, здесь!.. У хозяина… Хозяин… Они все в комнате… Что делать, Кузьма Захарыч?!

— Погоди, дочка. Успокойся, — сказал Филипп Степанович. На мгновенье она вдруг ощутила покой и уверенность от его твердых отцовских рук, которыми он нежно держал ее за плечи. — Что с тобой?! Ну-ка… Чего ты испугалась?

— Я не испугалась, но там такой ужас… Конечно, я испугалась. Они все отравлены. Куда их везти? Ведь здесь нет больницы?

— Нет.

— А медпункт?

— Вы… Ваш медпункт…

— Я?.. Ах, да! Я. Но я… Постойте…

Позднее Надя вспомнила, что этот страх в тот миг поверг ее в какое-то странное состояние: она словно забыла, кто она, откуда и зачем сюда попала. А Филипп Степанович Гордиенко вывел ее из этого состояния, и она вдруг вспомнила, что сама должна все делать, что вот это и есть то самое дело, к которому она ехала, и что вот сейчас подошла, приблизилась та черта, то испытание, через которое она должна пройти.

«Да, это был Рубикон, — сказала она потом себе. — Страшный, внезапный. Уж такой внезапный! Ведь даже Юлий Цезарь перешел его, когда все обдумал, подготовился… А у меня это случилось неожиданно, вдруг, в первый же час моего приезда…»

Она металась среди стонов Башарат и Халиды, среди душераздирающего надрывного плача детей и тяжких вздохов Худайкула, как в кошмарном сне. Вся семья Худайкула и сам он умирали от страшного отравления железо-синеродистого калия — красной кровяной соли. Надежде Сергеевне никто не сказал, что произошло, но она нашла несколько горстей этой кристаллической ярко-красной соли в тряпице под свернутым вдвое одеялом, на котором лежал Худайкул. Он лежал один в комнате, в другой комнате, напротив, лежали две его жены и дети. Сначала Худайкул крепился, не стонал, только метался бритой головой по подушке, поводил вокруг мутными глазами. Внезапно он так часто и шумно задышал, что соседям, молча и боязливо толпившимся в комнате, было странно видеть, как плоская грудь его под белой рубахой с каждым вздохом успевала вздыматься и падать. Затем он перевалился со спины на бок, с трудом, напрягая последние силы, встал на четвереньки и вдруг судорожный приступ тяжелой рвоты потряс его плечи. В комнату вбежала Надя.

— Это что же такое?! — сказала она, мельком взглянув на Худайкула и гневно затем посмотрев на Кузьму Захарыча, Филиппа Степановича, Декамбая и Балтабая, вот уже несколько минут молча и растерянно топтавшихся возле Худайкула.

— Что вы стоите?! Кузьма Захарыч! Господа! Ведь он… — Она вдруг прикусила нижнюю губу, что-то проглотила с болью, сказала, понизив голос до шепота — Там старшая дочь его Бувиниса… Она, видимо, глотала первая и очень много… Умерла. Он тоже… тяжелый. Ему надо промыть желудок…

— Выпил две пиалы, — сказал Кузьма Захарыч.

— Этого совершенно недостаточно. Кузьма Захарыч! Надо очень много воды! Кипяченой, теплой. Нужно много молока, сырых яиц. Лучше одни белки. И грелки. Налейте скорее грелки!

— Грелок-то нет, Надежда Сергеевна, — сказал Филипп Степанович. — Разве у меня одна найдется.

— У меня ящик с медикаментами. Там еще одна… Остальным горячие бутылки к ногам. И камфору. И шприц! И керосинку мою зажгите. Все, чтоб немедленно? Сию же минуту! — добавила она тоном приказа.

Люди, стоявшие во дворе по разным углам, в дальнем, возле сада, — мужчины, в ближнем, у террасы, — женщины, дивились, как такую маленькую, молодую, хрупкую женщину слушаются такие уважаемые граждане селения, как дорожный мастер — Филипп Степанович Гордиенко, такие упрямцы, насмешники, аскиябозы, как Декамбай и Балтабай, да этот приезжий русский человек. Дивились тому, как это она не растеряется среди такой беды, среди этих стонов и воплей, не упадет ничком на землю, не заплачет, не завопит сама, если уж не от горя, так от собственного женского бессилия. А то и так: махнула бы на все рукой да убежала от этого страха, куда глаза глядят, — хоть в рощу карагачевую, хоть на речку, хоть в свою каморку. Дивились тому, как это у ней все быстро сделалось: и самовары закипели, и кипяченая вода появилась — вот она в пиалах, в чугунных и медных кумганах, в глиняных молочных кувшинах стоит на террасе, на низких подоконниках и на полу, остывает, а Надежда Сергеевна бьет в эту остывшую воду сырые яйца, выливает в нее белки, размешивает и все носит и носит эту воду то в комнату к Худайкулу, то в комнату, где стонут женщины и дети. Дивились ее ловким и быстрым рукам, ее бойкости, смелости, сноровке, успели заметить ее красоту, радовались ее теплому девичьему голосу.