Чаша терпения

— Помню.

— А чугунную скамью в садике у Адмиралтейства, возле памятника Пржевальскому, помнишь?..

— Еще бы!

— Ты всегда звала меня на эту скамейку.

— Да-да. Я даже помню бронзового верблюда, который лежит возле Пржевальского. И эти кожаные кошели на верблюде, полурасстегнутые пряжки, ремни…

— Однажды отец нашел меня на тех каменных ступенях. Помнишь?.. Рядом львы из красного гранита… Помнишь? Там я впервые взял тебя на руки…

— Помню. Все помню…

— Я ходил по городу как одержимый и все искал тебя. Знал, что ты уехала, что тебя нет, но все равно искал тебя, и ты часто представлялась мне рядом, и я даже, кажется, разговаривал с тобой. Я все твердил и твердил тебе вслух:

Да, потом я читал тебе монологи Арбенина.

— А сейчас?.. — тихо, лишь одними губами спросила Надя.

— Сейчас?.. Люблю ли я тебя с такой же страстью?.. Да. Только теперь еще сильнее… Сильнее! Я буду всегда твердить тебе слова Арбенина… всегда, всю жизнь… Хочешь?..

— Да.

— Так слушай же:

Помнишь, это как раз то место, где Арбенин целует ее руки и вдруг на одной не видит браслета?

Август вдруг порывисто припал губами к ее груди, укрытой темными теплыми волосами, и все глубже зарываясь в них пылающим лицом, то ли что-то продолжал шептать, то ли что-то искал трепетными, вспухшими, горячими губами.

— Боже, как пахнут твои волосы… дикими степными маками… Плечи пахнут ландышем… свежим ландышем… Руки твои… Нет выше счастья, что ты есть у меня, что ты моя. Не может быть, нет выше счастья! Я теперь не знаю, как я мог выжить, как не умер, не сошел с ума, когда искал тебя там, в Петербурге!.. Часто в своем воображении я начинал рисовать себе край, где ты живешь. «Где она там?.. Что сейчас делает?» — мысленно спрашивал и себя. Я боготворил эту страну, эту Азию, благословлял ее, молился за нее и за тебя, чтобы тебе было здесь хорошо, чтобы ты была счастлива… Молился, чтобы мы встретились… Наконец я не выдержал этих мук, все бросил и поехал тебя искать… И вот… ты со мной… ты рядом… ты моя…

Призрачно, словно вспугнутые в ночи птицы, взмахнув белыми крыльями, взлетели вверх Надины руки, и тотчас опустились, скрылись опять в темноте. Она обвила руками упругую шею Августа, сильно и нежно прижала его голову к своей груди.

Август замер, застыл, ждал от нее каких-то слов. Она еще молчала, и он слышал, чувствовал, как она собирает внутри все свои силы, чтобы сказать ему что-то очень значительное, большое.

— Жизнь! — сказала она шепотом, но с той силой всего существа, которая долго копилась под сердцем.

Она разжала руки, раскинула их в стороны.

Приподнявшись, Август увидел в уголках ее черных сияющих глаз две серебряные слезинки. Он склонился тихо выпил их губами, сначала одну, потом другую.

— Родной мой… Ты будешь рад, если…

Она умолкла.

— Что?..

— Дай руку.

Она нашла его руку, положила себе на живот, чуточку, с какой-то настойчивой нежностью стала давить сверху на его ладонь.

— Не бойся. Прижми ладонь… Слышишь?..

— Что?..

— Его… Слышишь?..

— Нет.

— А я слышу… А может быть, только чувствую. Это — он! Это новая жизнь, Август. Жизнь!..

Потрясенный этим новым счастьем, Август опять долго целовал ее, шептал бессвязные, желанные ее сердцу слова.

Предутренний ветерок приносил из сада неясные шорохи, запах мяты и спелых яблок. За дувалом, во дворе Худайкула, в клетках, развешанных у водоема на ветвях, без устали пели перепела.

— Ты что-то хотела сказать мне давеча, — напомнил Август, когда они оба, устав от ласк, спокойно отдыхали, внимая ночным таинственным шорохам.

— Когда, родной мой?

— Давеча… Когда мы только что легли. Ты сказала, что тебе пришла в голову чудесная мысль.

— А-а… Да-да. Верно. Я хотела, хочу, чтоб мы вместе с тобой поехали завтра на моих дрожках по окрестным селам, по кишлакам, по деревням… Ты увидишь интересных людей, новый край, чудесные пейзажи, горы и долины… Поедешь?..

— С тобой?..

— Конечно.

— Еще бы! И здесь все за это время забудется.

— Забудется. Спи, милый, спи. Надо хорошенько выспаться перед поездкой.

— А может, начнем собираться сейчас?.. Ведь скоро будет светать. А мне надо отобрать холсты, краски, кисти. Все это удобно уложить. Или лучше вот что: ты спи, а я встану.

— Почему же?.. Ведь мне тоже надо собрать медикаменты, уложить, ничего не забыть.

— Да, но ты устала сегодня. И тебе непременно надо поспать.

— Что ты, милый! Я?.. Устала?.. Нисколько.

— Тогда встаем?!

— Встаем.

Они откинули легкий кисейный полог, сняли с дерева висевшую на ветвях одежду, стали одеваться.

— Пожалуй, я не стану ничего ни переливать, ни отсыпать. Возьму с собой всю аптечку. Так будет быстрее, — сказала Надя. Она собрала свои волосы в черный тяжелый узел на затылке, туго повязала голову белым платком, чтобы волосы не рассыпались и не мешали ей работать. — Я думаю, ничего не случится с моей аптечкой, — добавила она, подбивая пальцами под платок оставшиеся на висках прядки волос. — Как ты думаешь, Август?..

— Ты у меня очень рассудительная и разумная жена. Поступай, как тебе лучше, — сказал Август. — Чем быстрее мы соберемся, тем лучше.

Все изумляло Августа, все привлекало его внимание. И узкие проселочные дороги с толстым слоем раскаленной пыли, в которой он увидел, купались два воробья, молча, без чириканья, взвихривая крохотные желтые фонтанчики.

— Захворали, видно, бедолаги, — заметил про них Кузьма Захарыч. — Лечатся. Хворь свою выгоняют..

И высокие горбатые мостики на этих дорогах через арыки — дрожки взлетали на них, словно качели и словно качели стремительно падали вниз. И первая раскрывшаяся коробочка хлопка, которую он долго благоговейно держал на ладонях, как крохотного пушистого цыпленка, и бурые колосья поспевающих рисовых полей, и крики фазанов и перепелов в полях за дорогой, за свисающими до самой земли серебряными ветвями лоха.

Темные, как ночь, карагачевые рощи, то подступающие к самой дороге, то загадочно чернеющие где-то за чертой горизонта, тысячелетняя чинара в восемь человеческих обхватов, с дуплом, в котором любой путник мог бы укрыться в непогоду вместе со своей лошадью и повозкой, и черный паук — каракурт, укусивший девятилетнюю девочку за мизинец близ деревни Ореховки. Надежда Сергеевна услышала об этом в соседнем кишлаке. Через полчаса она была в Ореховке, но уже застала девочку мертвой. Страшного паука с чуть приметными красными крапинами на аспидно-черной спине Август увидел в стеклянной банке.

Всюду звенела веселая говорливая вода в арыках, торопливо бегущая вдоль кишлачной улицы по обеим сторонам дороги, мимо немых домов, мрачно повернувшихся к миру глухой стеной, не желавших глядеть на улицу ни одним оконцем, мимо высоких ворот и низких скрипучих калиток, мимо длинных, могучих, как крепостные стены, глинобитных дувалов и открытых всем ветрам, солнцу, любопытному человеческому взору бедняцких дворов, чем-то похожих на дворы Декамбая и Балтабая. Этот веселый говор арыков напоминал Августу весенние российские ручьи, — до боли знакомый, родной их лепет и шум заставляли щемить сердце, щипать глаза. Там они бежали, наполненные детскими да девичьими звонкими голосами — смехом и криками, здесь — мимо тишины, угрюмо, тяжело повисшей над селением, над кишлаком. Экзотика, которую Август ожидал увидеть, превзошла даже его пылкое воображение. Она была всюду, во всем, на каждом шагу: черный чачван одинаково скрывал и прекрасные, как далекая молния в черной ночи, девичьи глаза, и потухший взор старухи, — было даже чуточку жутковато смотреть на эти черные сетки, сплетенные из толстого конского волоса. Но вместе с этим таинственным страхом Август испытывал и чувство ревнивого любопытства и какого-то мальчишеского озорства; иной раз хотелось соскочить с дрожек, подбежать к закутанной в паранджу женской фигуре, приподнять угол чачвана и посмотреть, что же за женщина спрятана там под этим черным волосяным занавесом. Но за это кощунство была бы одна расплата — нож. Немало дивился он и одежде мужчин — одни были в ярко-радужных полосатых халатах и белоснежных, словно июльские облака, чалмах, другие в коротких, по колено, полотняных штанах, в рваных домотканых рубахах из маты, в черных засаленных тюбетейках.