Чаша терпения

— Нет. Я не раскаиваюсь. Я была счастлива с тобой… Но сегодня ты сделал меня несчастной. Мне стыдно за нас… за тебя… за меня… перед этими людьми.

— Я снова не понимаю тебя. Ведь это им должно быть стыдно перед тобой. Они тебя позвали… чтобы ты вылечила им быка.

— Этот бык для них — целое состояние. Он их кормил. И вдруг такое несчастье! Они готовы были позвать не только меня, ангелов небесных, лишь бы спасти этого быка. Ведь надо же их понять, Август.

Разговор этот происходил в комнате. Август сидел на стуле за столом спиной к раскрытому окну, а Надя в углу, на кровати. Давно уже смерклось, но они все не зажигали огня, сидели, смутно различая друг друга в темноте.

Неожиданно за спиной у Августа мимо раскрытого окна быстро мелькнула чья-то крылатая тень, в дверь осторожно постучали ногтем, как стучат по арбузу или тонкой фаянсовой чашке.

Август не двинулся с места.

— Вот что делает твое панибратство, — сказал он. — Не сомневаюсь, что это опять к тебе с какой-нибудь болячкой.

Надя молча прошла к двери, широко распахнула ее. У порога стоял Худайкул, пригнув голову под низкой притолокой, молча вглядывался в темную комнату.

— Пожалуйста, входите. Я сейчас зажгу лампу, — сказала Надя.

— Не надо, дочка. У меня такой разговор, что лучше не зажигать света, — проговорил Худайкул и, пригнувшись еще ниже, шагнул в комнату.

— Отчего же не зажигать?.. Свет согревает душу, дядя Худайкул.

— Это верно. Но тогда я… тогда мне надо прятать глаза перед твоим мужем, перед тобой. Я ахмак, дурень, — негромко, но горячо повторил Худайкул. Он стоял среди комнаты, смотрел на Августа, на Надю уже при зажженном свете, и продолжал. — Надо же было такому случиться… Если б не это горе… Если б не Балтабай… Ведь это все он меня надоумил. Иди, говорит. Иди, братец Худайкул, скорее. Ты видишь, какая беда. Надира нас выручит, она спасет нам быка. Ну я и пошел. Совсем потерял голову из-за этих людей.

— Да что вы так терзаетесь?! Ведь разве дело в том, что вы пошли?.. И что я пошла?! Декамбая с Балтабаем жалко. Вот ведь что. Их жалко, дядя Худайкул.

— Брат, — сказал вдруг Худайкул, не дослушав Надю, и шагнул к Августу, — ты хорошо сделал, что образумил меня. Надо было не так меня потрясти. Но теперь уж, что поделаешь, не сердись, друг. Не копи на сердце злость. Не сердись, — Худайкул стал искать взглядом руки Августа, чтобы пожать их, но тот, продолжая сидеть на стуле, убрал их за спину.

— Что он говорит? — холодно спросил он Надю. Она внезапно заволновалась, быстро перевела ему все, что сказал Худайкул. И вдруг добавила тем особенно тихим, но ясным и спокойным голосом, которого Август боялся ослушаться:

— Август, ты продолжаешь держать себя дерзко и вызывающе. Видно, ты совершенно не думаешь обо мне. Зачем же ты приехал? Зачем мучаешь меня?.. Тебе приятно пощекотать свой собственный эгоизм и свое самолюбие?.. Нет. Довольно, — добавила она. — Уезжай.

— Что ты, Надюша! Успокойся. Если он на меня не сердится, так и я на него не сержусь.

Он поднялся, похлопал Худайкула по плечу, пожал ему руку, говоря:

— Ничего, хозяин. Ничего. Образуется. Все образуется и образумится.

Через четверть часа они сидели у Худайкула во дворе на глиняном возвышении, устланном ярким полосатым паласом, возле водоема, под персиковыми деревьями. Худайкул разрезал для них на подносе скороспелую дыню-хандаляку, и двор наполнился сладким густым ароматом. Потом он угощал их зеленым и байховым — «фамильным» чаем, янтарно-прозрачным и агатово-черным виноградом, сочным сахарным абрикосом, пресными лепешками, замешанными на бараньих выжарках, и как венец всего этого угощения — вкусным рассыпчатым пловом, который Август и Надя, соблюдая обычай, ели руками. Для нее это было привычно, зато Август, смеясь и смущаясь своей неловкости, поминутно терял, сыпал жирный рис из своей ладони себе на колени, на ситцевый платок, расстеленный вместо скатерти поверх паласа.

— Я рада, что все так кончилось, — сказала Надя с облегчением, когда они, уже близко к полуночи, вернулись домой, на свою половину двора. — Теперь надо, чтоб это совсем-совсем забылось… Мне пришла в голову чудесная мысль. Понимаешь, все будет хорошо, — все, как прежде. И так все просто.

Август лежал рядом, молчал, курил. Легкий голубой дымок поднимался к белому кисейному пологу, под которым они спасались от комаров. Август следил взглядом, как дымок скапливался там, наверху под пологом, долго не таял, покачивался и приходил в движение, когда Август, забавляясь, вытягивал губы, точно собирался свистнуть, с шумом выдыхал вверх новую глубокую струю табачного дыма.

Летними ночами в маленькой комнатке с земляным полом и низким потолком было нестерпимо душно, и Надя с Августом спали во дворе, на широкой деревянной тахте, под пологом.

— Почему ты так равнодушен к тому, что я говорю? — спросила Надя.

— Нет, отчего же?.. Я просто слушаю тебя, — сказал он спокойно.

Август словно прислушивался к двум голосам: один, это был ее, Надин, голос, и Август слышал его отчетливо, ясно; другой звучал где-то очень далеко, в глубине души, и он не мог даже разобрать слов, не мог понять, чей это был голос: его ли собственный или чей-то чужой. Продолжая курить, Август мучительно прислушивался к этому голосу и вдруг неожиданно увидел себя входящим в знакомый шикарный ресторан на Невском проспекте… Перед глазами возник Петербург, уютный родительский особняк на Миллионной…

«Ах, вот что! Раскаяние! — мысленно сказал он себе с укором. — Ну, нет! Так быстро! Не может быть… Нет, нет… Не может быть! Я люблю ее, люблю… И не смогу прожить без нее ни дня… ни часа… нет, нет…»

Но голос в душе не умолкал, все что-то твердил свое, укоризненное, обидное, и Август вдруг вспомнил сегодняшнюю неприятность…

Надя слегка приподнялась на локте, вгляделась в его лицо.

— Скажи мне, родной мой, ты чем-нибудь опять недоволен? Ты сердишься на меня? Но ведь все так хорошо кончилось. И он сам пришел просить у тебя извинения.

— Я не сержусь, Надюша Я думаю, почему я всегда припишу тебе одни неприятности?..

— Что ты, милый! Это ведь ты дал мне счастье. Только ты. С тех пор, как ты приехал… из такого далека, я верю: значит — ты любишь меня. А большего… большего счастья мне не надо. Не надо! Не хочу другого. Никакого иного счастья не хочу.

Черный теплый шелк ее волос упал ему на грудь, горячие, сухие, шепчущие губы почти касались лица.

— Мы вдвоем… И никакого иного счастья я не хочу… Не хочу… Только б ты был всегда со мной… со мной, милый, родной…

— Но ведь сегодня ты гнала меня от себя, говорила, настаивала, чтобы я уехал.

Она молча посмотрела на него сквозь неясный сумрак, словно не понимала смысла сказанных слов, потом упала головой ему на грудь, зашептала:

— О, как ты жесток… Жесток! Но прости меня, милый. Прости. Ведь ты же знаешь — все это сгоряча. И зачем… зачем теперь ты делаешь мне больно?.. — жарко шептала она, чувствуя, как в груди снова поднялась знакомая сила, с которой ей сейчас придется бороться, потому что все хочется говорить и говорить Августу эти бессвязные, но полные чувства слова о счастье, о любви, а эта внутренняя сила велит ей сдерживаться.

Надя откинулась на подушку, сказала шепотом:

— Ты меня начинаешь пугать, Август. Я тебя не понимаю.

И как это часто бывало теперь в их отношениях, едва закрылся в груди ее знакомый железный замок и голос ее сменился, как Август словно сбросил с себя какую-то сонливость, встрепенулся.

— Что ты, Надюша! Это ты меня испугала сейчас! — сказал он, приподнимаясь на локте и склоняя свое лицо над ней.

— Я?!

— Да. Вот сейчас… сию минуту. Последними словами.

Он все ниже склонял над ней свое лицо, шептал бессвязные речи, а она молчала, смотрела на него близкими большими черными глазами.

— Ты говоришь, я пугаю тебя?! Нет. Это ты… Это я боюсь, что ты, может быть, не любишь меня. Когда я подумаю об этом, мне становится страшно. Тогда я в испуге бегу тебя искать, если тебя нет рядом. Вот так я побежал сегодня за тобой, туда… в тот двор… Вот почему, когда я сижу над этюдами там, в саду, под орешиной, я вдруг бросаю все и бегу к тебе, за тобой в амбулаторию. Мне становится хорошо и покойно, едва я увижу тебя. Тогда я прошу… я хочу, чтоб ты была со мной, рядом. Ты не знаешь, что я пережил тогда, когда ты уехала из Петербурга, и я остался один. Один… Отец среди ночи вставал с постели и шел искать меня по городу. Он всегда находил меня там, где мы любили бывать с тобой. Помнишь, всякий раз, когда я провожал тебя домой, мы шли по Литейной?..