Чаша терпения

— Что же, братцы, наделал этот самый Бабаходжа? Схватить бы его надо, сюда приволочь. Пусть глядит на свои дела!

— Аллах вершит наши судьбы. Бабаходжа здесь ни при чем. Он сделал, что мог.

— Вот за эти слова, почтеннейший, вас бы следовало самого этой кровяной солью накормить.

— За какие слова?! Это за какие слова, а? За божьи?

— Да вы мусульмане или нет? Там люди умирают, а вы в бороды друг другу вцепиться метите. Нехорошо.

Разговор в толпе мужчин смолк. Кое-кто начал раскручивать свой бельбаг, доставать табакерки.

— Верно, — снова сказал молодой батрак в рваной на плечах рубахе.

— Что верно?..

— Верно, что надо бы этого Бабаходжу проучить.

— Проучить?.. А волостной у нас зачем?

— Ну?.. Зачем?..

— За порядками следить, вот зачем. Ему, говорят, уж известно все. Дорожный мастер с Декамбаем ходили к нему, требовали арестовать знахаря.

— Божий человек… Как же это можно его арестовать?

— Ну?.. И что?.. Что он им ответил?

— Кто?

— Ой-бой! Ну и бестолковый же ты, братец Юсуп.

— Да ведь ты сам только что сказал, будто дорожный мастер с Декамбаем…

— А-а… Верно, верно! Волостной сказал: аллах будто бы за то и покарал Худайкула, что руку на Бабаходжу поднял. Избил будто бы.

— Избил? За что?

— Бувинису, дочь старшую, в жены себе просил отдать… за то, что дьявола из Худайкула взялся выгонять.

— Ну-у… Чудеса! Прямо-таки чудеса! Такой бутончик — эта Бувиниса…

— А ты ее видал?..

— Не видал, а люди говорят. Видал только, когда она по кишлаку еще открытая бегала, лет пять назад.

— Так, стало быть, волостной не велел знахаря-то трогать?

— Не велел. Не смейте, говорит, к нему пальцем прикасаться.

— Верно, у знахаря курдюк большой, все грехи прикрывает, — опять сказал молодой батрак в рваной рубахе.

— Что же, каждый человек вскормлен сырым молоком. Мог и знахарь ошибиться.

— Худайкул вон не поглядел на его курдюк. Задал ему трепку за Бувинису.

— Не задал, — оказал Балтабай, подошедший в это время к односельчанам попросить щепотку зеленого табачку под язык. — Не задал, — повторил он уже шепеляво, сплевывая с языка прилипшие лишние крупинки. — А за шиворот подержал.

— И что, отпустил потом?

— Отпустил. Сам видел. Проходил как раз мимо… к Декамбаю за шилом ходил, а у него и у самого-то нет шила-то…

— Да ты ладно про шило-то… Про знахаря-то давай… Ну, услышал ты крики…

— Не стерпел да и остановился. Стою. Слушаю. Что это, думаю, у Худайкула во дворе делается. Только собрался поглядеть через дувал, стоп, думаю: грешно. Грешно ведь глядеть-то вором в чужой двор.

— Ну и не поглядел? Значит, ничего и не видел? А говоришь, видел.

— Видел, — повторил Балтабай, отвернувшись в сторону и снова что-то сплевывая с языка. — Я же говорю — не стерпел. Глянул через дувал…

— Ну, скажу я вам, односельчане, плох Худайкул. Плох, — сказал подошедший Декамбай.

— Что делать?.. Смерть у каждого из нас за спиной ходит.

— Будет, будет болтать-то. Чего вы его хороните? Погодите еще… Авось… и поможет девчонка.

— Пострадал человек на своем веку тоже немало, хоть и не беден. Не зря сказано: когда страдания дали скалам, — те не выдержали. Тогда их отдали человеку.

— Одним словом, вся надежда на эту вот русскую девчонку. — Что за девчонка — не пойму. Мужику любому под стать. Воину самому отважному. Вы поглядите на нее. Что она росточком-то?.. С канарейку — не больше. А характер неканареечный, — сказал Декамбай.

— Нет… Не птичье у нее сердце. Это верно, — подтвердил Балтабай.

— Не соглашусь с тобой, Балтабай. Птицы ведь тоже разные бывают. Что ты скажешь… Ну хоть про орла, про сокола?.. А?..

Балтабай что-то хотел ответить, но язык его запутался в табаке, который он собрался как раз сплюнуть, и Балтабай прошепелявил что-то совершенно невнятное.

— Сердце у девчонки орлиное, а душа голубиная, — сказал пожилой дехканин с уставшим тихим лицом. Видно, он прибежал сюда прямо с поля, повязанный поверх рубахи не платком-бельбагом, а черной волосяной веревкой в семь колец, за которой торчал серп, напоминающий нашу крестьянскую косу.

Декамбай поглядел на него и сказал:

— А у тебя, Тимур, вся душа на лице.

— У него постоянно так, — сказал все тот же молодой веселый босой батрак, взглянув на пожилого дехканина. — А еще Тимур — Железный. Тебе не иначе, как нарочно, в насмешку отец такое имя дал. Ух, братцы, — вдруг задохнулся он не то испуганным, не то восторженным шепотом — А уж лицом-то! Глядите, глядите, лицом-то до чего хороша! Царица!

— Э-э, долбишь, как дятел, в одно место. Красива да красива. У красивой на лице плова не едят. Это еще не самое главное.

— Ну, она и на ноги быстра и на руки ловка, — сказал Декамбай. — Эта у осла в ухе не уснет.

— Помоги ей аллах! Может это и будет для нас тот человек, который нам нужен, — поддержал его дехканин Тимур, заложив за свою черную волосяную веревку обе руки.

Прошло уже довольно много времени, как они стояли тут, во дворе у Худайкула, переговаривались негромко.

Сумерки хлынули во двор сразу со всех сторон, затопили его до краев. В небе зажглись звезды, смотрели с высоты к Худайкулу во двор, словно принимали участие в невеселой беседе с людьми, ждали, что будет. Но мужчины, сидевшие у дувала на корточках, стали потихоньку, незаметно, один за другим подниматься и уходить. Наступило время вечерней молитвы, да и дома у каждого были свои дела.

Когда уже поздним вечером Надежда Сергеевна вышла во двор, чтобы сказать людям то, что они хотели услышать, возле дувала сидели только Декамбай с Балтабаем, пожилой дехканин Тимур с волосяной веревкой на хилых бедрах, босой батрак в изорванной рубахе да неподалеку от них Филипп Степанович с Кузьмой Захарычем, стоя, тихо о чем-то разговаривали.

Едва все они заметили, что Надежда Сергеевна, устало обходя все еще кипящие самовары, движется по двору, как тотчас поднялись, насторожились в тревожном молчаливом ожидании. Она приблизилась к ним, молча постояла, медленно провела рукой по лицу.

— Они уснули, — сказала она усталым голосом. — Девочку старшую… Бувинису… спасти не удалось.

Наутро Худайкул поднялся с ощущением слабости и пустоты во всем теле, с трясущимися коленями, словно его неделю морили голодом, с водянистыми лихорадочными нарывами на губах, на носу и даже на щеках. Едва привстав, еще сидя на своей курпаче, он поглядел вокруг себя каким-то странным, потерянным взглядом, словно не мог узнать свою комнату, и остановил взгляд на незнакомом человеке.

— Ты кто такой? — спросил он, продолжая всматриваться в человека, в его яркие не по-мужски губы, опушенные мягкой русой бородой и усами, в его прищуренные тихие глаза, в спутанный виток темных влажных волос на лбу, в расстегнутый ворог рубахи. Худайкул даже поглядел на табуретку, на которой сидел этот человек и которой у Худайкула никогда не было.

Худайкул спросил — человек не ответил, и они оба помолчали, продолжая глядеть друг на друга, один сурово сдвигая брови, другой еще более сощурившись, словно улыбаясь.

— Чего молчишь?.. — снова спросил Худайкул.

— Да ты меня уже видел вчера, — ответил Кузьма Захарыч.

Худайкул кашлянул, пощупал, помял зачем-то свои колени.

— Здесь женская половина, — снова сказал он.

— Ну и что же! Я на твоих женщин не смотрю, — просто ответил Кузьма Захарыч. — Они там… в своей комнате.

— Они живы?..

— Живы.

— А Бувиниса… я знаю… слышал…

Худайкул уперся руками в пол, стал подниматься. Кузьма Захарыч помог ему.

— Брат, скажи… где она, эта русская, сестра моя?

— Она спит. Пусть немного поспит… Там… в своей комнате… на той половине…

— Ангелы хранители… Это они послали ее в мой дом. Худайкул шагнул через порог в другую, затемненную комнату, Кузьма Захарыч остался за его спиной. Надо было хоронить Бувинису. Дочь.

Весть о чародейке, вызволившей Худайкула из когтей дьявола, спасшей от смерти целую семью, стала известна утром всему селению. Женщины под паранджой, перекликаясь из-за калиток и дувалов негромкими голосами, шли из двора во двор, собирались небольшими группами то в одном дворе, то в другом, взволнованно обсуждали это необычайное событие; на улице можно было увидеть оживленно беседующих мужчин, и белобородых стариков аксакалов, и степенных рассудительных пожилых людей, и босоногих бессемейных молодых батраков, пришедших сюда на заработки из других мест.