Длинные дни в середине лета

итоги командировки — уже для себя, в свете предстоящих первоочередных

дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому — давно

пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл,

к великому, вероятно, удовольствию Тростянского — тому только дай повод

плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов

протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так

спешить? К чему такая скрупулезность?» —представить противно. Ну да

ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка — деловая, спокойная, фактов по сравнению

со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы

не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы,

товарищи руководство, решайте: наказывать этих северных деятелей,

миловать или к наградам представлять — Это ваша компетенция.

Во-вторых — и это, естественно, вытекает из того, что во-первых, —

сделать все это надо так убедительно, чтобы у Листоедова и тени сомнения

не осталось в возможностях и способностях Евдокимова, возникших (не о

способностях —о сомнениях речь) после предыдущей командировки, —

хватит его шпынять, разве у вас, товарищи руководство, все везде хорошо

получается, тоже ведь не боги, хотя, конечно, упаси вас хоть раз усомниться

в этом. Иначе такие, как Тростянский, и здороваться с вами в коридоре

перестанут. А что вы без тростянских?

Здравствуйте, опять вылез! Да отдам я тебе эти двадцать пять рублей...

Не волнуйся.

— Сан Саныч, летит! — сказал Виктор, ложась на руль, чтобы

разглядеть что-то в незамерзшем овале стекла. — Сейчас вон над той

сопочкой отметится и сюда завернет. Идите билет брать.

Вертолет долго, со свистом и звоном, присаживался, раскручивался,

отчего на площадке сделалась свирепейшая пурга — только, кажется, камни

не летели. Наконец успокоился, повесил лопасти.

Тут еще, — сказал Виктор, когда Евдокимов, попрощавшись, полез

из машины. Шофер потянулся к заднему сиденью и вытащил из-за спины

Евдокимова увесистый пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. — Туркин

велел передать — рыбка.

«Чтоб тебя шлепнуло с этим северным гостеприимством,— подумал

Евдокимов. — Ну да ладно, брошу где-нибудь в аэропорту, не устраивать

же шоферу сцену — он-то здесь при чем? С другой стороны, нехорошо,

конечно, если он будет думать, что московские гости увозят подарки. Но

ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не

изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, —в

самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

3

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал

заметен ветер — противный, прожигающий, метров так на двенадцать.

Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием при-

глядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от

вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой,

временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто

останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и

неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не

только живут — еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, — думал Евдокимов, гордясь своей

добротой, переходящей в терпимость,— этот золотой фонд, передовой отряд

-технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение

Севера — задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не

все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превы-

шающих человеческие возможности — во всяком случае, наши

представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после

десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать — орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть

двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, —не видать ему никакой

награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки

приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, — думал он дальше, — приехать пода насовсем — лет

этак на десять—пятнадцать? Ведь мы годы северной жизни немалые — и без

фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать

таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус — городская модель, выглядевшая здесь, в холод и

ветер, совершенно несуразно, — наконец появился. В его. заиндевелых

стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался,

чтобы не завыть дрожащим — оттого что иге его нутро тряслось в

полусмертельном ознобе, — перепуганным голосом: «Да кончится ли это

когда-нибудь! А вы говорите — приехать сюда насовсем! Да ни и жизнь!

Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров

одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать — не до счету, лишь бы

только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул

прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу

ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство

аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое

ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере

того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за

разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем — от

справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе

жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня,

пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал

их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

— Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь

— Тикси — Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

— Повторяю для идиотов, — сказала спина каким-то очень

неожиданным — Евдокимов даже не сразу понял, что женским, — голосом.

— Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

4

«Так, — сказал себе Евдокимов, — значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и

сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение

массы переместило его от входной двери —вперед и немного влево, к

стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до

хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь,

выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему

очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так

— неприбытие. Или ё — неприбытие? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и

говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все

равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово

пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить,

как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты — портфель

и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и

ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал — крохотулечка, метров,

наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве

находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно,