Валдаевы

— А я? Как же я? Ведь ежили… Знаешь ведь, мне тогда одна дорога — головой в прорубь. Или повешусь. Ведь куда же еще подеваться? Из дому ведь выгонят, ежели узнают… Да ведь не скроешь!

— Ты чего в слезы-то? Сказал ведь: женюсь на тебе.

В мясоед Аристарх женился на Палаге. С месяц пожили у старшего брата Урвана, а по весне пошел Аристарх в контору графа Кара наниматься на работу, и там его вместе с женой приняли на барские харчи, дали жилье.

Весной, в междупарье, на волостной сходке старшиной избрали Андрона Алякина. Он и прежде хорохорился своим богатством, а теперь и вовсе зазнался. Легко сказать, не одного села — всей волости начальник!

Будто подменили домовитого мордвина. Свою избу, хозяйство, разные домашние дела — все забросил, снял в Зарецком квартиру. Домой в кои-то веки заглянет. И одевается по-городскому — пиджачная пара с жилетом, белая манишка, черный галстук-бабочка, на груди золотая цепочка хорошей пробы, в руках — трость с набалдашником. Широкую, густую бороду Андрон расчесывает надвое, отрастил пышные бакенбарды. Начал чистить по утрам зубы, умывается мылом «Бодло» и опрыскивается духами. Ни дать ни взять — барин, да и только!

Все свои хозяйственные дела поручил младшему сыну Назару, который обликом и характером вышел в отца. Недаром прозвали его Андроном Вторым. Вылитый отец. А жена его, статная Мавра, всячески угождает свекру. По этому поводу некоторые злословили за глаза, но прямо, в открытую, говорить побаивались. За исключением разве Марьки-картохи, которая готова была глаза выцарапать удачливой снохе. Она без устали пилила своего мужа Захара.

— Папаша намедни Мавре платок привез красный, шелковый. А за что, спрашивается. Она ведь такая гордая — лучины не поднимет. Все дела домашние на меня свалила. До каких пор терпеть мне такую каторгу?

Захар, который, как поговаривали, за всю свою жизнь ни разу никому не улыбнулся, молча слушал жену, но сердце его тяжелело обидой. Не мог он простить отцу, что тот отлучил его от хозяйства. И теперь вот плывут, плывут денежки через Назаровы руки, мимо него, Захара. Назар-то рад-радехонек, гордый ходит, даже прикрикивает по-хозяйски. На старшего брата прикрикивает, как на работника! Срам! Но все это до поры до времени. Уж он, Захар, найдет какую-нибудь зацепочку, отомстит за такое к себе отношение — по гроб помнить будут…

Долго не находил он такой зацепочки. Случай помог…

Однажды, приехав на побывку, Андрон никого не застал дома, кроме своей жены Лесы, — остальные в овине колотили лен. Леса была на год старше мужа, но выглядела древней старухой, нравом кроткая, если когда и роптала на свою долю, то лишь про себя. Она обрадовалась мужу, села на коник и принялась рассказывать:

— Сижу однажды ночью, Андронушка, сон меня не берет, и слышу — потолок трещит, ну, чисто горит. Утром гляжу — в той вон щели головой вниз вырос белым узелочком круглый гриб. Ох, матушки, не к добру! Не ходи ты, Христа ради, к той потаскушке Барякиной.

— Ты что, старая карга, рехнулась, что ли? Нашла о чем калякать. Или ревновать вздумала? Слышать не хочу!

Заплакала старшиниха. Накинув на плечи пиджак, Андрон вышел из избы. Со всех сторон села стучали вальки, колотившие лен: так, так, так, так… Будто подтверждали слова жены.

Андрон сплюнул и решил поехать в Зарецкое.

…Из овина Захар вернулся домой пыльный, насквозь пропахший дымом, и перво-наперво спросил у матери, почему она плачет.

— Да побил меня старый дурак, — сквозь слезы пожаловалась бабка Леса. — Уж я-то про него все знаю. Зачем, думаешь, он в Алово приезжает? Не нас повидать, а с Улькой, с мельничихой, позабавиться. А долго ли до беды? Подкараулит его Елисей — душу ведь вынет. Он ведь как медведь, Елисей-то…

Блеснули красивые Захаровы глазищи. Вот оно что! Ну, настал час!.. Вон как все просто получается… Шепнуть надо мельнику, а дальше все само собой пойдет.

Но Елисей, вызванный Захаром на свежий воздух, не сразу поддался. Долго хмурил свой низкий, медвежий лоб, а потом сказал, что слухи — они и есть слухи. Вон Роман Валдаев навсегда прослыл душегубом. А почему? — болтовне поверил. Но уж коль он, Елисей, убедится во всем этом собственными глазами, — уж тогда…

— Что ж тогда? Ты того… Отец он мне. Проучить бы, да и все.

— Покажу им плант… А может, сказать отцу твои слова. А?

— Ты что? Рехнулся?

— А что, змеиная душа, боишься?

— Из дому выгонит с одним крестом.

— Ладно уж, пошутил. Однако не ожидал такого планта. Надо подумать…

Черные вороньи тучи носились над экономией и зловеще кричали:

— Ка-ар!

День напролет кричат вещуньи, будто кличут беду, и графу был до одури противен этот издевательский крик:

— Ка-ар!

Он приказал уничтожить все вороньи гнезда в парке.

— Не к добру, Листар, закаркало воронье, — говорила в людской избе Палага, одетая горничной. Накличут на этот дом бог весть какую беду.

— Нам-то что за дело? Ты — горничная, вот и печалься.

— А знаешь, управляющий, этот Лихтер, он ведь уговаривал графа нанять меня вышивальщицей.

— И охота была вышивать на бар? Пусть берут Ненилу Латкаеву.

— За деньги же. Холст ихний, нитки — тоже. Днем в горничных, а ночью — вышивать.

— А спать когда будешь?

— Уж как-нибудь… Надо же деньжат подкопить. Домик купим.

— Это, пожалуй, ничего.

— Плохо ли.

— Дай тебе бог здоровья, добрый человек.

— Боялась, ты заупрямишься, не согласишься. А скажи-ка, Листар, старая барыня на тебя поглядывает? Уж я все вижу!..

— Нонна-то Николавна? Да ты в уме? Какой из меня для нее полюбовничек? — Листар рассмеялся. — Старая барыня, как гитара бесструнная. К тому ж черствый хлеб после сладкой лепешки невкусный.

— И мед горчит. Все мы, бабы, из одного теста. Теперь я это знаю.

Ба-бах! — снова выстрелили в саду по воронам. Вздрогнув, Палага проворчала:

— Как начали с утра, так и по се не могут успокоиться.

— Дело для бездельников нашлось.

Когда утром Ульяна принесла мельнику завтрак, он строго, набычившись, посмотрел на нее и спросил:

— Что долго не рассказываешь про Андрона?

— Не слыхала ничего.

— А я вот слыхал! Слыхал, что он за твою юбку цепляется.

Ульяна капризно выпятила губки, отчего на сердце мельника сразу посветлело, и он готов был простить ей все — и что было, и чего не было.

— Если б ухватился, я его ручищи рыжие да волосатые укоротила бы мигом.

— Ну, ладно, ладно. У меня другой плант. Коли к тебе заявится, не прогоняй, а мне скажи заранее да уведи его в сенницу. Там я вас вроде как и накрою. Уж проучу его!..

— Тебя за него в тюрьму посадят, а мне что за радость?

— Что бог даст. Не перечь. Я — твой закон.

— Мне Андрона не жалко. Смотри, с умом будь. Не убей.

— Когда придет?

— Напрашивался послезавтра днем.

— У сенницы караулить буду. Поняла?

— Чего тут не понять?.. Ну, я пошла.

Днем начал падать первый снег, и с полей пригнали стада.

В обед, проходя со съезжего двора домой, Андрон завернул навестить свою милую, — та, коротая время, пряла шерсть. Старшина сразу облапил ее, потянулся поцеловать, но в окно постучали, и женский голос с улицы спросил:

— Чужая овца не заходила к вам?

Андрон вздрогнул и торопливо отскочил от Ульяны, а та разлилась колокольчиком и, давясь от смеха, откликнулась:

— Чужой баран… рыжебородый… забрел.

— А ну вас…

С печки спрыгнула серая длинношерстная кошка и, потираясь о ножку стола, неодобрительно поглядывала на хозяйку и гостя.

— К ненастью, — проговорила Ульяна и добавила, поеживаясь: — Мне ее стыдно… У них, говорят, ума поболе нашего.

Андрон засуетился и предложил пойти во двор. Ульяна накинула черную дубленую шубейку и пошла за ним. Он деловито осмотрел постройки и наметанным взглядом остановился на одной из дверей.

— Это что у вас? Сенница? Покажи.