Валдаевы

— Только до тебя, добрый человек, — пророкотал парень приятным басом.

— Бают, ты сильный. А я не верю.

— Да ну? Почему не веришь?

— Подними вон ту телегу с картошкой хоть на два вершка от земли.

— Гля етова мне нады очин разазлица, — неожиданно заговорил Аристарх по-русски.

— Рассердись, — по-русски же ответила Палага.

— Ухи у меня не красной?

— Белой.

— Се равно придеца пробувоть.

Он залез под колымагу, поднатужился и приподнял ее самое малое на пол-аршина. Палага всполошилась:

— Ты что, рехнулся? Двадцать пять пудов!.. Да вылезай скорей, вся рубаха на спине, поди, в пыли.

Телега снова намертво стала на землю.

— Вы-ы-ый! Куда же ты с такой силой денешься, несчастный?

— Тебе подарю, коли хочешь.

— Боюсь!

— А чего?

— Пальцем тронешь — убьешь.

А сама не могла оторвать взгляда от его лица. Сравнила с Павлом, сыном Прокофия Валдаева. У того тоже глаза васильковые. Но ведь Павел…

— На улицу вечером выйдешь, добрый человек?

— Выйду. — Палага опустила длинные ресницы.

— Найду я тебя?

— Найдешь… Иди. Да, бишь, постой. Семечек хочешь?

— Почему нет, если у тебя есть.

— На, погрызи. — Палага протянула ему полную горсть.

Черной мушкой на маковом цвете сидела на ее губах шелушинка подсолнуха.

Словно воробьи на проводах, сидят девчата на бревнах посреди улицы. Поправляют ленты на лбу, охорашиваются.

Подошли Назар Алякин и Исай Лемдяйкин. Назар сел на колени одной из девушек.

— Ва-а-а! — завизжала та, стараясь столкнуть парня.

— Не егозись, а то сватов не пришлю.

— До меня очередь не дойдет, когда тебя женить будут.

Ветер гонит по улице стружки, и точно приказывает:

— Нишкни! Ни-шк-ни-и-и!

Назар поднялся с бревна.

— Пошли, Исай, отсюдова. Не к чему с этими дурами на ветру сидеть.

И оба направились прочь.

Уже совсем темно. Небо смерила серебряная нитка падающей звезды.

— Ну, кто-то помер: душенька летит, — сказал Назар.

Исай остановился, потянулся и зевнул.

— Не проглоти кого-нибудь.

— На Палаге, что ли, жениться? А?

— Листар-то Якшамкин давно уж опередил тебя. Опоздал ты, милок.

Аристарх с Палагой стояли у калитки Штагаевых. Обычно речистый, парень не находил слов, о чем бы говорить с девушкой, но той не нужно было никаких слов: будь на то ее воля, всю ночь бы так простояла, млея от легких прикосновений плеча к плечу. Наконец парень кашлянул от смущения в кулак и сообщил, что в юрьев день пойдет наниматься в работники к лавочнику Мокею Пелевину — надо накопить деньжат для одного важного дела. Но какого именно — не сказал. Потому что знал: Палага и сама догадывается — на свадьбу.

— Дай бог тебе час добрый… Ну, мне домой пора. Рано утром поедем картошку копать.

— Ну, что же… Прощевай покуда.

По дороге домой он думал, что будь живы отец с матерью, они бы порадовались такой снохе, как Палага, — лучше девки во всем селе не сыскать.

Родители его давно умерли. Ему тогда не было и десяти лет. А уж в десять пошел он в подпаски. В семье было девять ртов, а земли только на две души: на него да на двадцатилетнего женатого брата Урвана. Ростом старший брат был как теперь Аристарх, и такой бойкий! — раз сороку поймал на лету. По селу тогда ползли слухи, будто Урван по базарным дням пошаливает на большой дороге. Будто неслышно подкрадывается к едущим с базара, особенно к тем, кто разомлел от выпитого шкалика, и — цап кошель с покупками, да так ловко, что и моргнуть не успеешь, а Урванов след уже простыл. Но возводили напраслину зря. Урван честно крутился в заботах и нужде как белка в колесе. И уж когда ему приходилось особенно невмоготу, выходил в сад, конец которого упирался в лесную опушку, садился на яблоневый пень и вскрикивал зычно, пронзительно, во все горло:

— Ва-ай, про-опа-а-ал!

Вздрагивала лесная грива повторяя отчаянный стон, и эхо долго еще гуляло по всем четырем сторонам. А Урвану словно легче становилось… Не скрывал нужды своей не сводивший концы с концами молодой хозяин. Не как Аника Зорин. Наестся тот утром картошки в мундире, выйдет за ворота и давай спичкой в зубах ковырять. Иной раз прохожий полюбопытствует:

— Чем это тебя баба потчевала:

— Да вареничками с мясом.

В кармане Урвана всегда ни полушки. И Аристарх знал: на свадьбу брат ничего не даст.

Усадив на лавку четырех маленьких ребятишек, бабка Марфа Нужаева наложила в миску пшенной каши, залила ее кислым молоком и положила перед малышами ложки.

— Ешьте на здоровье.

Вдруг захныкал пятилетний Фома. Он не хотел есть из одной тарелки с малышами — Витькой, Венькой и Танькой.

— Почему? — строго спросила Марфа.

И Фома ответил, что они сопливые.

— Ладно, ладно, разделю я вас. — Марфа достала лучину, разломила ее надвое и положила крест-накрест на миску. — Пусть каждый из своего гнездышка ест.

Подошла большая белая кошка, впрыгнула на лавку меж близнецов, начала тереться о них, голодно мурлыкая, толкать их под локти.

— Фома, не видишь, что ли, кошка есть маленьким мешает. Смотри, как они грудки молоком обмазали.

— Брысь! — прогнал Фома кошку. — Зачем вы так молоком испачкались? — Он посмотрел на близнецов. — Тятьки нету — ложкой некому вам по лбам дать.

— А сам-то ай не сможешь? — засмеялась Марфа.

Ложкой, бело-розовой от молока, Фома по разу стукнул каждого из сотрапезников. Детишки заревели, затерли глаза кулачками. Кислое молоко, попавшее им на руки и на ноги, разъедало тело; близнецы заерзали ногами от нестерпимого зуда. Марфа насухо вытерла им ручонки.

— Надоедники вы мои! За что вас нам господь послал? Не ждали вас, не искали, вы сами нашлись!..

— Где нашлись? — полюбопытствовал Фома.

— Под камнем.

Фома хотел было спросить, под каким камнем нашлись близнецы, но в это время с улицы вошел отец.

Платон покачал головой, услышав рев близнецов, сел на лавку и спросил у Марфы:

— Чего они разревелись?

— Ды ай я знаю? Повесили их нам на шею, а денег на прокормление не дают… Со своими хлопот полон рот, а тут еще — чужие. Ты бы хоть узнал, чьи они.

Платон подошел к окну. Подумал, что мать права. Семья живет впроголодь, два лишних рта — немалая обуза. Чьи они дети?.. Как узнать?.. Старая карга Петровна, которая уговорила принять их, редко приходит, мало приносит. Нищенкой прикидывается… Надо бы узнать, чьи они, и возвернуть… Но прежде надо выяснить, откуда эта Петровна является. А как выследить? Сам-то не пойдешь за ней по пятам…

Взгляд Платона задержался на бредущем по улице Егорке Кочерге, младшем брате жены сельского учителя Аники Северьяновича, — парне лет девятнадцати. Слыл он в Алове полудурком. Кочергой его прозвали за то, что кисть правой руки у него была намертво вогнута вовнутрь. Лицо у Кочерги длинное, глаза серые, впалые, острижен всегда наголо, зимой и летом ходит босиком, а стоит ему заговорить — слушать тошно: плетет такую околесицу!.. В селе считают его угодным богу — подают куски и старую одежу. Ночует он, где сумерки застанут.

Блаженный заметил в окне Платона, остановился и пропел единственную песню, которую знал:

Вечером Платон поделился своими мыслями о близнецах со своим отцом.

— Верно надумал, — кивнул Тимофей. — Зачем они нам? А кого следом за старухой послать? Я ведь, милок, не ходок, сам знаешь, — ноги, гляди-ка, вон как распухли. Скоро, видать, на тот свет уйду.

— Егорку Кочергу думаю послать.

— Дельно. Дай ему два пятака — он за эти деньги на край света пойдет. Старуха когда обещалась прийти?

— На троицу явится.