Валдаевы

Гаврюшка бросил к ногам Купряшки суму:

— Коли так, тебе куски делить. Уморился я.

— Как делить?

— Напополам.

— А ты не шуткуешь?

— У тебя, верно, с голоду живот болит. Тебе тоже есть надо. Вдруг помрешь… Скучно будет одному по куски ходить… Ты ведь тоже, помнишь, меня выручил… зимой… Я тогда у Латкаевых на воротах языком железяку лизнул, а язык-то от морозу прилип… Ух, и больно было!..

Дед Бухум и внук Вавилы Мазылева — Герка с утра пораньше шагали на перевоз. На спине у мальчишки большой кошель из лыка, в который бабы сложили хлеб и прочий харч для его дедушки, Вавилы Мазылева, и его работника. Дед Бухум шел, тяжело дыша, еле переставляя ноги, зато Герка семенил бодро. Где-то невдалеке закуковала кукушка, но захрипела, поперхнулась.

— Филипп Михалыч, — спросил Герка, — чего это она плачет, будто всхлипнула.

— В народе про это говорят: кукушка пшеничным зерном подавилась. Надо понимать — яровые поспевают. А по мне, «что год, то хуже», говорит кукушка.

Под ногами захрумкал песок.

Вышли на берег. Мальчишка, приставив к губам ладошки, прокричал:

— Де-да-ааа! — И эхо раскатисто повторило: — Не да-а-а-ам!

Из землянки вышел перевозчик, взглянул из-под руки на противоположный берег и обрадованно закивал: сейчас, мол.

Вавила Мазылев давно ждал Бухума: и соскучился, и дело есть. Проворно впрыгнул в лодку и уверенно повел ее через реку. Не доплывая до берега, поднял весла, и посудина с силой врезалась в пологий песчаный плес.

Старики обнялись, и Вавила потянул было Бухума к лодке, но тот уселся прямо на сырой песок.

— Погоди, друг.

И начал неторопливо набивать самосадом свою прокуренную трубку.

— Чай, переедем и закурим.

— Не могу так сразу — притомился. А на ту сторону успеем. Песок, поди, и там не слаще. Все равно не сахарный.

Огонь был высечен, и трубка закурилась. Поднимаясь на ноги, дед Бухум почувствовал, как с натуги хрустнуло у него в спине. И вздохнул:

— Последний раз дошел до тебя, Вавила. Хватит, видно, походил…

— Плетешь не знамо что! Сам ведь знаешь — в ненадежном тальнике всегда вода.

— Вот если бы вино…

— Найдется.

— Ладно, вези. Жеребец речной, гляжу, у тебя ладен.

Разговорившись, старики совсем забыли о Герке, и ему было обидно, что его не замечают, — насупленно уперся он взглядом в бурлящую вокруг лодки воду и раздумывал, как бы похлеще напомнить о себе… Вывалить, что ли, в Суру все, что в кошеле? Но тогда не только бородачей — себя оголодишь. Назло им Герка перегнулся за борт и ладонью поглаживал воду, проносившуюся мимо лодки. Невольно прислушался к разговору дедов.

— Слышал я, у тебя работает Онуфрий Мазурин.

— Помогает… Прыгаем с берега на берег, как старые козлы.

Дед Вавила жаловался, что днями его обидел граф — увел от него хорошего работника Аристарха Якшамкина. Такое издевательство прощать нельзя. Уж он-то припомнит графу…

— Начальник я, Вавила, небольшой. Вот кабы старостой стать, над всем селом верховодить… Потом уж можно и под Горелую гриву лечь, не стыдно: своего добился, — вздохнул Бухум.

— Что ж… Попотчуй водочкой наших богатеев, глотки ихние как следует промочи, вот и прокричат твое имя на сходке. Глядишь, и старостой станешь. И я так делал, меня и прокричали. Выберут — целый год боярином проживешь. Ко мне тогда и не заглянешь…

— Не греши, Вавила. Не забуду я твое добро. Да будь я енералом, губернатором или там синятором — всем и каждому скажу: первый друг мой есть Вавила Мазылев.

В пролете отворенной двери землянки, точно нарисованные, торчали грязные голые пятки.

— Гость у нас, Онуфрий, да и солнце на закате. Встань.

Онуфрий приподнял взлохмаченную голову, потянулся, зевнул, отбросил в сторону изношенный чапан, которым укрывался, и сел на нарах, опустив корявые, перемазанные травой ступни на прохладный пол. Потом поскреб всей пятерней под мышкой.

— А-а, Филипп Михалыч! Здорово!

— Ты все спишь, рыжий боров?

— На карауле ночью был.

— Нравится работенка?

— Не похаю. Да и хозяин чисто банный веник — мягкий, жить с ним можно.

Внутренность землянки была черным-черна. Сотни слоев сажи осело на стены и потолок, на немудреную мебель. Все пропахло дымной гарью. Герка положил на стол, сколоченный из грязных, неоструганных досок, тяжелый кошель и расслабленно опустился на покрытые сеном нары.

Вавила достал откуда-то из-под нар лукошко с прошлогодней вялой картошкой и начал чистить ее для ухи. Из-под ножа бежала тоненькая, ровная лента кожуры. Вавила сказал:

— Картошку чистить — мое первое удовольствие.

— Это почему так? — откашлявшись в кулак, спросил Бухум.

— Потому, должно быть, что разные там господа-хозяева снимают шкуру с нас, а я — с картошки.

— Хорошо сказал. Чьи слова-то? Не твои?

— Нет, леший шепнул.

Вскоре у корявого дуба на полянке поспела уха. Вавила достал бутылку водки и наполнил маленькие рюмки — «комариные ножки».

— Кушай, Михалыч!

Выпив, Бухум поцеловал донышко рюмки, похожее на серебряный рубль, похвалил:

— Хороша, шайтан ее возьми!

Опростав бутылку, старики в охотку похлебали ушицы. Сытно отдуваясь, Бухум достал кисет с махоркой, набил трубку.

— Что бы нам придумать, чтоб время скоротать? — выжидательно глядя на гостя, спросил Вавила Мазылев. — Рассказал бы, Филипп Михалыч, сказочку, что ли?

Бухум вставил холодную трубку в рот и взглянул на мальчишку.

— Геранька, сбегай, милок, на костерок, угольку принеси мне.

— Эге. Хитрый какой. Я побегу, а ты рассказывать начнешь.

— А вот и не начну, пока не закурю.

Покатав пышущий жаром уголек на ладони, старик положил его в трубку и крепко прижал указательным пальцем, чем изрядно подивил Герку:

— Чай, палец обжег? Дед Бухум?

Вавила влепил ему подзатыльник:

— Ты как, сопляк, Филиппа Михалыча назвал?

— Ничего. Бухум! Я не сержусь… уж приобвык. А что касаемо пальцев, то в них, милок, давно никакого чувствия не стало. Суставы болонастые, как ножки у точеной прялки. Надо думать, руки мои от работы окаменели. А теперь слушайте, расскажу я о человеке… У него не руки — сердце было каменное. Может, в сотню лет единожды рождается такой изверг. Знаете, наверно, есть на пойме озеро Донатово?

— Ходили туда бреднем рыбу ловить, — сказал Онуфрий. — Ушицы на две, помню, поймали.

— А страшная коряга в сетку не попадалась? Ваше счастье!

— Какая коряга?

— А вот и слушай.

И старик принялся за длинный и обстоятельный рассказ, по временам прерывая его привычным бухумканьем.

Жил в старину в Алове крестьянин Донат Лаптаев. Говорили про него, что сердце у Доната — камня бесчувственней, льда холоднее. Никому никогда ни на полушку не сделал добра. Слова и те жалел выговаривать, а уж если нельзя было обойтись без них, цедил сквозь жестко стиснутые зубы, чтобы лишнего не проронить. Даже родная мать боялась его, открещивалась, как от нечистой силы.

Долго думали отец с матерью, какое дело поручить нелюдимому сыну. И придумали — овечье стадо послали пасти.

Шагал однажды Донат за стадом и вдруг споткнулся о валенок. Глядит, обыкновенный старый валенок с протертой пяткой. Рассердился пастух, хотел пнуть помеху с дороги, но не успел — выпал из валенка сверток. Развернул его Донат — вай! — толстая пачка сторублевок. Остолбенел поначалу от такой находки, потом пришел в себя, огляделся и спрятал деньги в сумку.

Поздней осенью Донат женился, разделился с отцом и поставил семистенный дом на самом краю села. Там, рядом, лес и пойма, знай себе воруй — никто никогда не поймает. Дела у Доната сразу пошли в гору. Но вон как вышло… Деньги-то он считал, но самого его никто не почитал. В избу свою посторонних не допускал и сам никуда не ходил. А случись с кем-нибудь беда — радовался. И доволен был, что жена у него — неродиха: на детей не нужно расходоваться.