Валдаевы

Вышло все так, как предполагал Платон.

На троицу вечером вернулся из путешествия за Петровной Егорка Кочерга, постучался в окошко. Платон вышел с ним на загуменье.

— Знаю, где она живет! — выпалил Егорка. — Она у графа в большом доме живет — вот где! Вошла во двор и больше не вышла. Я ждал, ждал, все глаза проглядел — нету ее, видать, она с устатку спать легла.

— Не врешь?

— Вот те истинный крест, — перекрестился Егорка. — Деньги ты мне сулил. Давай.

Платон протянул ему три медных пятака и две полушки.

— Эхма, скока! — восхищенно воскликнул блаженный. — Чего с ними делать буду, а? В зятья ль к кому зайти?

— Как хочешь.

— Все хвалят мне одну девушку.

— Издалека?

— Чувырину Дуню. Как она? Без изъяна?

— Хороша, да глуповата.

— Она по молодости такая. Поумнеет.

— Ежели сам ее на ум-разум наставлять будешь — конечно, поумнеет.

— Может, мне свадьбу начать готовить? Как думаешь? Мне теперь деньги нужны. Этих вот больших пятаков мне хватит? Ты, дяденька Платон, женатый, скажи, сколько израсходовался на свою свадьбу?

— Сам не знаю. Не я ведь расходовался, а дед мой — Варлаам.

— А где он, старик-то?

— Помер, царствие ему небесное.

— Вот беда: и спросить некого… Пожалуй, у Аники Северьяныча пойду спрошу. — Егорка повернулся и зашагал прочь, громко напевая любимую песню.

Другим способом пробовал вылезти из нужды еще один молодой хозяин в Старом селе — Павел Валдаев. После смерти Прокофия, своего отца, продал четырех овец и купил двустволку с припасами, смастерил лыжи и всю прошлую зиму учился ходить на них и метко стрелять.

— Игнашка, — сказал он однажды брату, который был лет на шесть моложе, — кинь вверх свою шапку. Попаду аль нет.

Меньшой, не долго думая, подбросил, и молодой охотник ввалил внутрь его новой папахи весь картечный заряд, разнеся Игнашкин головной убор в жалкие клочья. Бедняга заревел от обиды.

— Скоро сошьем тебе заячью с длинными ушами. — Успокаивал Павел. — Пока в моей походишь, ну, а я отцову надену.

Осенью Павел попросил дядю Кондрата сделать пять капканов. Один большой — на волка, а четыре поменьше — на лисиц. Кузнец взял с него половину платы с уговором, что другую охотник отдаст, как только малость разживется.

Павел ходил к Вавиле Мазылеву, низовскому колдуну, чтобы тот заговорил пули, дробь, капканы. И начал промышлять. Настал и день, когда охотник принес лавочнику Пелевину свою первую добычу — две лисьи шкуры.

За свою жестокость Мокей Пелевин был прозван Железным. Слыл книгочеем. Жил на церковной площади в солнечном порядке, в большом кирпичном доме, одна половина которого служила жильем, а вторая — лавкой. Дверь в лавку закрывается сама собою, при помощи пудовой гири, подвешенной на блоке, а к самой гире привязан колокольчик. Неслышно в лавку войти невозможно.

В лавке три окна, но ставни в них почти всегда закрыты, так что Мокей и среди бела дня сидит в потемках, как паук в норе. Он не только держит лавку, но и закупает яйца, собирает ветошь, а если кого-нибудь припрет нужда, — «выручает» деньгами и хлебом.

К нему-то и нанялся в работники Аристарх Якшамкин. Продал свою силушку по пятишке за месяц. Чертоломит Аристарх за троих; любое дело в его руках спорится, как в огне горит.

Одна из четырех коров Мокея — пестрая — очень бодлива. Шерсть на ее спине всегда вздыблена от злобы. Стряпуха Нюрка плакала перед каждой дойкой — еле удавалось с полной доенкой увертываться от рогов. Когда Аристарх впервые вышел во двор Пелевиных, Пестренка, будто обрадовавшись, бросилась к нему с набыченной головой. Но парень успел ухватить ее за рога и трижды ткнул коровью морду в головашки своих лаптей. Пестренка, задрав хвост, трусливо бросилась прочь.

Павел Валдаев проверял свои капканы. Шел по дороге, укатанной санями лесорубов, и вскоре услышал голоса именно там, где была его первая привада. Прибавил шагу и увидел четверо дровней с подсанками, на которых лежало по толстому и длинному сосновому бревну, а за кустами четыре мужика — старик и трое молодцов — освобождали из его капкана только что убитую лису.

— Моя лиса, — сказал им Павел.

— Наша, — возразил старик.

— Может, скажете, и капкан не мой?

— Ну, знамо дело, ежели не говорит, — как есть немой. Спроси-ка сам его — ответит ли…

— Он мой! На нем фамилия моя написана — «Валдаев». Взгляните, если не лень.

— И вправда, — сказал младший сын старика.

— Гляньте-ка, сынки, какой хитрый мордвин выискался: даже капкан заранее надписал, — издевательски проговорил старик, разводя руками. — Ты чей? Знать, аловский? Что ж… Капкан, не спорим, твой — бери владей, а зверь, конечно, наш — и вся тут недолга. Трогай! — приказал он сыновьям. — Нам путь не ближний, а время не ждет.

Пошел вслед за санями Павел, всю дорогу до Алова умолял и упрашивал отдать лису, но мужики над ним не сжалились, а старик вдобавок куражился. И Павел, не доходя до моста под Поиндерь-горой, смахнул рукавом слезы и сказал им вслед:

— Ну ладно же: попомните мою лису!

И повернул домой.

Пока лесовозы, часто останавливаясь, въезжали на гору, Павел переоделся и пошел за своими обидчиками. Когда они вскочили на бревна и тронули лошадей под гору, охотник бежал за ними, опережая клубящийся пар от дыхания.

Мужики доехали до середины села Семеновского, что в восьми верстах от Алова, и въехали в проулок семистенкого высокого дома, крытого зеленым железом. А двор его был под тесовой крышей. Даже резные ворота были с навесом.

Холодный ветер глодал [15] богатое, разноцветное белье, развешанное на шесте под расписными окнами.

Павел зашел в соседний старенький домишко с осевшей в середине соломенной крышей и попросил напиться. Старушка с бородавкой над левой бровью подала большой медный ковш.

— Скажи, баушка, по правую сторону от вас кто живет?

— А то, батюшка, Великановы. Богато живут. Бога не боятся — людей не стыдятся.

— Спасибо за питье.

— Спаси тебя Христос…

…Зима. Мокей перед зеркалом расчесывает бороду.

— Листар, — говорит, — иди на гумно и перекидай от мышей яровую солому в сарае. Мурку возьми с собой.

— Нюрку? — не расслышав, переспросил батрак.

— Нюрке некогда… Про Мурку говорю, про кошку — пускай мышей половит.

Аристарх до сумерек возился с соломой на гумне. Устал. Мурка тоже не сидела без дела — ловила мышей. У Пелевиных рыжие тараканы и те не без работы. За ночь все чашки-ложки вычистят. Нюрке заниматься посудой недосуг, она в лавке ночи коротает с хозяином.

Жена Мокея, Феона, сидит на конике и пахтает масло. Веки у нее тяжелеют, опускаются, она шепчет молитвы на непонятном самому господу языке:

— Пло черьва твоя воя…

Большие часы в темно-коричневом футляре на стене издеваются над жизнью и кричат «ку-ку» каждому часу, уходящему в забвение. Коварно улыбается маятник, медленно, как Феона, качаясь на месте. Та было задремала и чуть не свалилась вместе с пахталкой под ноги Мокея, который вышел из лавки.

— Уснула? — не строго прикрикнул муж.

— Вздремнула… прости меня, господи. — Кроткая Феона виновато улыбнулась. — Почитай мне, Мокей.

Мокей достал книгу, сел за стол и начал:

— «Елико же…»

Взгрустнулось Феоне:

— Вон они, святые-то, как подвижничали — кожи ели…

— Не болтай про то, чего не понимаешь.

В это самое время Аристарх Якшамкин лежал на груде толстых, трехполенных плах, приготовленных для распилки на дрова. Славно было в такой трескучий мороз вместе с милой в теплом хозяйском тулупе. Приятно ощущать на щеках щекотку длинных, заиндевелых Палагиных ресниц и молчать, прижимая к себе упругое, податливое тело.

— Ты чего вздыхаешь? — прошептала Палага.

— Вздыхается, добрый человек: Мокей меня на Нюрке вздумал женить, ну, на свояченице. Повадилась она по вечерам в лавку к нему, да и забрюхатела, вот Мокей и сбывает негодный товар.