Валдаевы

Поздно вечером, возвращаясь с Варфоломеем, Гурьян сказал:

— А учителка ничего… Толковая. Не упомнил, звать-то как?

— Надежда Константиновна Крупская.

Долго в тот вечер не мог заснуть Гурьян. Лежал с закрытыми глазами, и перед мысленным взором появлялись и исчезали обрывки прошедшего дня: то проявится в памяти Дворцовая площадь, то набережная Невы, вдоль которой идут они с Варфоломеем, то сосредоточенные лица слушателей воскресной школы… Но потом начал думать о доме, — как там отец, мать, жена Аксинья?

В начале лета одиннадцать парней из Алова нанялись драть корье в лесу для кожевенного завода. Шумом и треском наполнились берега Суры. Словно медведи, ворочались в тальнике Ермолай Бармалов, Агей Вирясов, Аверьян Мазурин, Исай Лемдяйкин, Василий Лембаев. А помощник учителя Никон Нельгин привел своего начальника. Учителю Анике Северьяновичу Коврову тоже захотелось прибавить к скудному жалованью немного деньжат. Работал он споро, сосредоточенно, старательно, нисколько не хуже, чем все другие в артели, и парни к нему быстро привыкли, хотя и чувствовали перед ним некую почтительную робость.

Аника Северьянович ничем не выделял себя среди других, разве только тем, что часто рассказывал парням разные диковинные истории да читал грустные стихи про крестьянскую долю. И когда увлекался беседой, его карие глаза, выпуклые, острые, метались, не зная покоя, а маленькая голова, несоразмерная с высокой и плечистой фигурой, нервно подергивалась.

Учитель рассказывал, почему крестьяне живут плохо, а бары, ничего не делая, сладко пьют и долго спят. Парни слушали его и соглашались: мол, все действительно так, как он говорит…

На пасху бабка Марфа Нужаева поставила на стол каравай с доброе колесо, положила на него три серебряных пятачка, вокруг божьего дара разложила три крашеных яйца и, довольная делом рук своих, вышла за отводку ждать прихода притча. Не уследила, как в избу вбежали Витька, Венька и Таня. Они торопливо схватили с каравая по денежке, приласкали по яичку — и нырк на улицу. Яички вмиг съели, а денежки спрятали за щеки.

Чуть со стыда не сгорела бабка Марфа, когда, крестясь во время молебна, заметила пропажу. Пришлось доставать другие деньги и вручать притчу не крашеные — сырые яйца.

— Что вы со мной сделали, беспутные! — напустилась она на ребятишек, когда нашла их на улице. — Молчите, греховодники? Денежки отдайте сейчас же! — Детишки пооткрывали рты, и бабка поочередно повынимала монеты. — Ох, вы, мучители мои!

Как только она ушла, к ребятам подбежала рыжая курица, выхватила из-под Венькиных ног кусочек красной скорлупки и резво побежала прочь. Ребята бегали за ней, пока не запыхались. Таня первая вдруг остановилась и крикнула двойняшкам:

— Эй, гляньте-ка! Под сохой яйцо. Нет, нет, Венька, не бери его. Бабушка говорила: «Увидишь яйцо на земле, не поднимай, не к добру, подкинули его злые люди: тронешь — испортишься».

Но близнецам не терпелось собственноручно испечь находку в печи. Так и сделали. Вкатили рогачом яйцо на полуостывший под и начали ждать.

— Подайте милостыню, Христа ради, — раздался под окном надтреснутый старческий голос.

Таня открыла створку и простодушно ответила:

— Нечего подать-то, дедушка, нету хлебушка у нас.

— Нет? Так никогда чтоб не видеть его вам, — проворчал старик.

Яйцо, конечно, не испеклось, лишь заварилось всмятку. Таня от своей доли отказалась:

— Хлебнешь разок — и заведется в брюхе зеленая змея, носи ее потом весь век и майся… Ну, как оно на скус?

— Попробуй!

— И не просите — боюсь!..

Платон Нужаев хотел выехать в поле раньше всех, и все-таки припоздал. В брезжущем рассвете заметил человека, который опередил его, — даже лошадь успел выпрячь; человек завидел проезжавшего Платона, призывно замахал руками и закричал:

— Сюда заварачива-ай!

Досадно было терять время, да ничего не поделаешь, вдруг с человеком беда приключилась, и Платон завернул на голос, но когда подъехал, почувствовал, как екнуло сердце, — узнал Трофима Лемдяйкина.

— Платон, голова точеная, это ты?

— Как видишь, весь тут.

— Колеса у тебя шинованные? Беда вот какая: жена печеное яйцо мне сунула, а расколоть его не обо что. Дозволь о шину твою разок стукну.

— Тьфу! Провались ты пропадом, изгиляка! Вон какой крюк заставил сделать. Ладно, пес косолапый, попляшешь ты у меня в другой раз.

Еще раз плюнув с досады, Платон повернул гнедого к дороге. Лошадь тяжело переставляла ноги, поводя боками. Платон не заметил этого — в сердцах клял Трофима. Доехал наконец до своего загона. Смерил его шагами — тьфу ты! — оказалось, в прошлом году соседи обузили четверку на пол-аршина. Начал ругать себя: зачем выехал в поле раньше других; ведь так уж повелось: тот, кто сеет позднее, старается незаметно перевалить борозду-другую на свой загон…

— Видть! [16] — словно приказала птичка, мелькнувшая над головой. И будто подчинившись ее приказу, Платон насыпал овса лошади на торпище, а для сева — в лукошко, пошел сеять, но, когда проходил мимо телеги, заметил, что кобыла к овсу не притронулась. Подумал, впрягая ее в соху: «Не захворала бы!.. Не приведи господь!..»

— Ну, Гнедушка, пошли пахать.

Разнимая сырую землю, запела соха. На свежую борозду ниточкой усаживались грачи, важно ходили по черной земле, а когда Платон вел соху обратно, птицы с криком и как бы нехотя отлетали в сторону, но тут же возвращались на новую борозду.

Седьмая борозда, восьмая… На девятом повороте Гнедуха дернулась и повалилась на зеленую луговину у Волчьего оврага. Произошло это так неожиданно, что Платон остолбенел. Не мигая смотрел он, как склоняется под ветром седой стебель прошлогодней полыни, целуя до отблеска натертую подкову на передней ноге лошади. И долго стоял так над бездыханной Гнедухой, потом смахнул слезу кулаком, выпряг соху и поволочил ее к телеге.

Полетела от одного пахаря к другому весть: у Платона лошадь пала. Прослышав про это, Трофим Лемдяйкин подъехал к Нужаеву:

— Беда, гляжу, приключилась.

— А ты, вижу, вроде бы рад?

— Помочь хочу. Не вспашешь сейчас — семена потеряешь, птицы выклюют. Иди, снимай шкуру с лошади, пока не остыла — продашь. Или давай я освежую, а ты попаши на моей лошаденке.

— Уж лучше ты шкуру сними, а я попашу.

Пока Платон допахивал, Трофим снял с Гнедухи шкуру, а тушу закопал в овраге.

…Прозорлив был старый Варлаам: после его смерти нужда ни на день не покидала Нужаевых. Нос вытащат — хвост увязнет… Тихо, безропотно жил Тимофей на белом свете и так же безропотно ушел с него под могильный крест. Легло все хозяйство на Платоновы плечи. Работал тот от зари до зари, как муравей, но концы с концами свести не мог — достаток даже в гости не приходил. Дочери его, Агафье, стукнуло девятнадцать. Если не осенью, то зимой жди сватов, готовь приданое. Но откуда быть ему? Последнюю коровенку продать? Не гоже — совсем детей оголодишь. И надумал Платон сходить к Петровне, бабке забытых двойняшей, — пятый месяц она не казала носа. Может, и мать мальчишек у барина живет… Давно собирался сходить он в графскую усадьбу, но всякий раз, когда уже был готов идти, начинали донимать разные сомнения. Теперь же другого выхода не оставалось. Вырядился в новые синие порты, намотал на ноги чистые портянки, накинул на плечи хорошо залатанный кафтан, надвинул на брови засаленный картуз и — пошел.

Вот и ворота графской усадьбы, раскрытые настежь. Во дворе туда-сюда снуют люди — не знаешь, к кому обратиться, все торопятся.

Очень кстати вышла во двор жена Аристарха Якшамкина — Палага. Он громко окликнул ее:

— Слушай-ка! Мне бы Петровну…

— У нас вроде таких и нет.

— Да старушка такая… Глазами моргает и пальцами хрумкает, бородавка на верхней губе…

— Так это Меркуловна! Молодой барыни нянюшка. Стара уж стала. Заболела, слышь.