Валдаевы

Жену свою Донат вконец извел. Если, к примеру, не удались у нее хлебы, разламывал каравай и приказывал несчастной понюхать мякиш. Едва нагнется она нюхнуть, Донат защемит ей караваем, который с пылу с жару, нос — и держит, держит так до тех пор, пока вместо носа у жены волдырь будет… теперь подумайте — разве человек это был?

И вот настал недородный, голодный год, В Алове он прошел мимо только одного Доната. В пяти его амбарах тяжело стонали сусеки, переполненные до краев зерном, но Донат никому и горсти не дал. Даже отцу, когда тот пришел с пустым мешком под мышкой. И мать приходила, но сына так и не разжалобила. Доволен был Донат мирской бедой. Все голодают, лишь один он сыт.

Как зиму прожили — одному богу известно. Весна пришла. В погожий день отправился Донат с женой за лыком. Наказал жене собирать землянику и поглядывать по сторонам, чтоб лесник его не поймал, когда он будет лыки драть. Долго ходили по лесу, полный кузов земляники набрали, вдоволь надрали лык и хотели было возвращаться домой, как вдруг слышат: жалобно стонут под кустиком. Бросились на стоны — и видит Донат родную мать. Склонилась над ней сноха, спрашивает, что случилось. «Землянички думала набрать, — ответила старая, — да силушка покинула с голодухи. Подайте, Христа ради, хлебушка корочку. Посластите душу мою, детыньки…»

Достала сноха из кузова ломтик хлеба, протянула его старушке. Но Донат ударил жену по руке и выбил хлеб. «Ты что делаешь? Последний кусок отдаешь, а я, значит, голодный буду?» Поднял с земли кусок, поцеловал его и в карман положил.

Всхлипнула мать со слезами на глазах:

«Чтоб ты подох, песий рот! Бывало, кормила я тебя жвачкой, ни крошки себе не оставляла, хоть и голодная была… Не знала, что выращу такого изверга: задушила бы до твоего первого крика… Проклинаю тебя, дикому камню подобного. Пусть господь превратит тебя в иву плакучую! Пусть дни и ночи с листочков капают слезы горючие, пусть вырастет озеро, и пусть потопнешь ты в нем! Когда же сгниешь ты от собственных слез и превратишься в корягу, пусть коряга эта хохочет на дне нечеловеческим голосом, отвращая людей от твоей мерзкой памяти!»

И как только прокляла Доната старуха, так превратился он в плакучую иву. Увидала это жена — со всех ног бросилась из лесу вон. Скоро вокруг Доната образовалось озеро. Назвали его Донатовым. А когда сгнило дерево, со дна всплыла коряга — всем рыбакам мешала она, разрывая сети и бредни. Долго они мучились с нею — хотели из воды вытянуть. И вытащили было на берег, как вдруг вырвалась коряга у них из рук — покатилась назад, жутко хохотала, погружаясь в воду, и от этого хохота стыло сердце, — бросились рыбаки прочь…

Помолчали, покурили. Вавила задумчиво проговорил:

— Охота мне с тобой по душам поговорить.

— Пойдем на воздух.

Дул слабый ветер, и тени в лесу боролись с лунным светом.

— Ночь светлая — хоть серебро считай.

— Будешь считать, ежели пожелаешь, — многозначительно сказал Вавила.

— Желание есть, да серебра нет.

— Обстряпай одно дельце — получишь.

— Что за дело?

— Отойдем подальше от чужих ушей.

— Ну, говори.

— Если графскую паровую мельницу, ту, новую… Ежели ее «красный петушок» затопчет — столбянку от меня получишь.

— Да ведь там помольщики всегда, сторож есть.

— Надо время подгадать.

— Дело с головой спорит… Мне оно, признаюсь, не по плечу. Не могу.

— В таком разе считай, мы с тобой ни об чем не говорили.

— Могила. Ежели и проговорюсь — все одно никто не поверит. Сам знаешь, врать больно люблю…

— У тебя внук есть.

— Илюшка. Бухум!..

— Пока ты сказки свои сказывал бы, Илюшка развел бы костерик у стены и подпалил бы домик…

— Нет, Вавила, не возьмусь за такое дело. Другого найми.

Помолчали. Поднялся Вавила, распрямил плечи.

— От ить какое дело… От и угощай таких дураков.

— Неужто за тем и позвал?

— А на кой черт ты мне еще, старый филин?

— Жалко, денег со мной нет… Бухум! Возьми за угощение мою рубашку. Хоть и последняя — на, бери за ужин. Другого ничего нет…

Стащил с себя Бухум рубаху, повесил ее на нижний сук дуба и направился к речке. Разулся у самой воды, скинул порты, увязал все в узел, повесил на шею, закинул на спину — и пошел в воду, вошел в речку по колени, обернулся:

— Ежели так со всеми поступать будешь… Быть тебе богаче графа. Волчье сердце!..

— Замолчи, вошь воробьиная! Туда же мне — старостой захотел стать. Кто тебя выберет, филин несчастный!..

Вавила долго поносил деда Бухума. Тот доплыл до другого берега и, одеваясь, огрызнулся:

— Руки сначала вымой в сурской воде!

— А чего их мыть: я ими дохлых кур не щупал!

Чуть не задохнувшись от возмущения и обиды, Бухум крикнул:

— Разбойник! Последнюю рубашку стащил!

— Найдутся православные — подарят нищему по нитке на новую!

Вавила снял с сучка рубаху, свернул ее и засунул под мышку. Когда хозяин вошел в землянку, ее обитатели дремали на нарах. Онуфрий потянулся и лениво спросил:

— Филипп Михалыч где?

— Домой пошел. Дел, слышь, у него невпроворот. Торопился так, аж рубаху забыл…

— Э… Неладно сделал: зори в августе холодные. — Онуфрий ощупал свою поясницу, крякнул: — Кости чегой-то ноют. Полагаю, к ненастью. Герка, ты где лягешь?

— Между вами… Я хохочущей коряги боюсь.

Не думала Калерия Чувырина, что жизнь ее переиначится в лучшую сторону. Но в Алове ей повезло с первого дня, и уже через неделю она с детьми перебралась в графское имение — наняли ее экономкой.

Теперь у нее своя маленькая комнатка. Под окнами заросли сирени. Откроешь окно — зеленые ветви тут же ворвутся в комнату.

Одна беда: Косте, Елене и Нине учиться надо, а школа — за десять верст. Нашелся при имении старенький приживала, давно обрусевший гувернер-француз — тихонький, согбенный, подслеповатый. Сколько ему было лет, когда он появился в имении, — этого никто не знал, должно быть, не менее полувека тому. Любил он детей и взялся подготовить Калериных ребятишек в гимназию. Но как определить их туда?.. Найти бы человека из Алатыря, который бы мог помочь…

Как-то подошла Калерия к приезжей докторше Градовой — обратилась со слезами на глазах со своей докукой: так, мол, и так…

— Не печалься, милая, — беда поправимая. — Лидия Петровна сжала ей локоть. — Попробую устроить твоих ребят в алатырские гимназии. Думаю, своего добьюсь. Рядом с моим домом старушка живет. Одинокая. Очень милая. Она за детьми посмотрит и дорого с тебя не возьмет…

Калерия поклонилась ей в ноги.

— Уж я не знаю, какое спасибо вам… Долг платежом красен. Вот вернется муж…

— Пустяки, — остановила ее докторша. — Думаю, милая, и ты меня в беде не оставишь.

— Помилуй бог!..

Палага Штагаева почиталась в Алове едва ли не первой красавицей. Сравнивали ее с низовской Аксиньей Туриной. Но Аксинья теперь уже замужем, из девок выбыла — отрезанный ломоть. Палаге бы тоже замуж пора, да нет подходящего жениха.

День угасал, когда Палага вышла за ворота. Постоять. Подсолнухи погрызть.

Она резко поворачивала голову в сторону, когда сплевывала шелуху, и тогда по ее прямой и упругой спине резко извивалась тугая, как просмоленный кнут, коса.

Поглядывала то в один, то в другой конец улицы.

Вон идут с нагорной стороны четыре парня. Враскачку бредут, спотыкаются, орут под гармошку с алыми мехами какую-то песню — слов не понять: ни по-русски, ни по-мордовски. «Квохчут, как курицы. Выпили на полкопейки, а ломаются на червонец». Потом, неведомо какими путями, мысль ее наткнулась на Аристарха Якшамкина. «Вот парень! Не пьет и не курит!»

А тот, легок на помине, тут как тут, — поднимается снизу. Палагу даже страх пробрал от такой неожиданности: едва только о нем подумала, он уже рядом. Надо же! Одежка на нем чистая, аккуратная. Сразу видно, блюдет себя парень.

— Далеко ли шагаешь? — Она улыбнулась.