Валдаевы

Лукерье были по душе слова старухи и в то же время было неловко: надо же говорить такое во время свадьбы. Она смутилась и заслонила глаза ладонью, не зная куда деваться.

Свадьба закончилась в тот же день. А поздно вечером Роман хмуро приказал своей молодой жене, указывая на Анисьино ожерелье:

— Ну? Это вот никогда не трогай. Поняла?

— Разве когда пыль с него стряхну да сажу…

— Сам позабочусь.

Каждое утро, вставая с постели, Роман бросал взгляд на ожерелье бывшей жены и только потом уж крестился на образа.

По серым петербургским улицам дул сырой ветер. Авдей Ванюгин и Гурьян Валдаев долго шли в предрассветных сумерках, пока не оказались возле красных фабричных корпусов.

Зашли в контору, к мастеру кузнечного цеха Канавину, — тщедушному, видно измученному и снедаемому какой-то хворью человеку с запавшими, коричневыми глазами.

— Вот, Конон Ионыч, привел себе молотобойца, — сказал Авдей.

— Откуда парень?

— Деревня. Кузнецом был.

— Поди покажи старшому.

Старшего мастера Лимнея Раскатова нашли в кузнечной мастерской. Гурьяну запомнились его белесые, мутные глаза. Старшой наливал масло в зеленую лампаду, висевшую перед большим позолоченным иконостасом. Авдей представил ему нового молотобойца.

— Помогай вам бог. Смотри, Авдей, тебе работать с ним. Иди, Липат…

— Меня Гурьяном звать.

— Ступай, Липат, обратно в контору, попроси расчетную книжку и правила, как самому себя хранить, не получить увечья. Там же очки возьми и номер.

Чуть отойдя в сторону, Гурьян не утерпел и спросил:

— Чего это он меня Липатом вдруг окрестил?

— У нас всех новеньких так зовут. Внесешь с первой получки пять рублей привальных на пропой всей компании, тогда Гурьяном будут звать. А пока ты — Липат.

Придя в цех, Гурьян оторопел — ноги точно вросли в цементный пол: десятки больших и малых паровых и ручных молотов вздымались и опускались, стучали по красному, словно от боли стонущему железу, лежащему на наковальнях. Пылали дышащие копотью горны и нефтяные печи. Их огни, то расширяясь, то суживаясь, бледными пятнами отражались в закопченных окнах.

От стука и грома у Гурьяна сразу заложило уши. Ад кромешный вокруг! Подошел Авдей и крикнул на ухо:

— Повесь свой номер вон на ту доску!

Гурьян не столько расслышал, сколько понял по губам, о чем сказал ему кузнец. Такой шум и треск вокруг — оглохнуть можно! И впредь Гурьян смотрел не только за руками Авдея, но и за его губами, стараясь уловить, что от него требуется.

Каждый удар молота словно отталкивал время назад, и Гурьян не заметил, как наступил час обеда. Громогласный грохот сменился сверхъестественной, еще более оглушительной тишиной, разом подступившей со всех сторон. Его слегка пошатывало от усталости и непривычной скорости работы. И, заметив это, Авдей успокаивающе сказал:

— Ничего, и со мной в первый день так было. Тут любая скотина взбесится. Но ты ведь — человек, ты привыкнешь. Айда обедать.

У выхода из цеха их поджидал Будилов.

— Повезло тебе, браток, — сказал он Гурьяну. — К Авдею в напарники попался… Он у нас парень что надо!

В четверг на той же неделе Гурьян ходил в ближайшую бакалейку за обрезями к обеду. Пришел оттуда, глядит: Ванюгин сидит, припав головой на руки, лежащие на наковальне.

— Что с тобой, Авдей Касьяныч? Не голова ли болит?

Кузнец устало посмотрел на подручного.

— Да нет, приятель, — здоров я. Только надоело все: каждый день одно и то же, одно и то же… Муторно… Обрыдло!.. Ладно, мне сам бог велел маяться. Но ты зачем сюда? В своей кузне ты хоть плату за работу сам назначал. И деньги — все твои. А здесь что? Наделаешь добра на красненькую, а получишь от хозяина синенькую…

— А там и синенькой не получишь…

— Оно и верно… — кивнул Авдей. — Послушай-ка, напои ты в субботу людей. Бросят Липатом звать.

— Думал отцу деньжат послать.

— Пошли, коль останутся…

В день получки к Валдаеву подошел мастер с незажженной папироской во рту и спросил:

— Спички есть, Липат?

— Я не курю.

— Скоро научишься, — проворчал Канавин, отходя от новичка и подходя с такой же докукой к другому.

Гурьян рассказал об этом Ванюгину. Тот рассмеялся.

— Не так ты ответил. Надо бы сказать: «Я, Конон Ионыч, не курю, но спички всегда при себе ношу». Ступай, купи коробку спичек, положи в нее бумажный рубль и отнеси старшему мастеру, иначе с работы выгонит.

В конторке Канавин сидел один. Гурьян помялся перед ним и неуверенно проговорил:

— Давеча по нечаянности положил в карман коробок ваш, Конон Ионыч. Простите великодушно.

Мастер взял коробок и деловито сделал на нем какой-то знак карандашом.

— Чудак ты, Липат. Не для себя ведь собираю. Есть начальники повыше меня. Они тоже жить хотят…

А вечером в трактире пропивали «привальные». В разгар веселья мастер Лимней Раскатов затеял разыграть в «лотерею» свой новый портсигар. Билеты продавал по полтине. Гурьяну же сказал:

— Безбожникам не продаю. На храм не жертвуешь.

— В понедельник исправлюсь.

В воскресенье Варфоломей вызвался показать Гурьяну город. Они позавтракали в ближайшей кухмистерской. Потом колесили по Питеру, — где пешком, где конкой. Город уже не казался Гурьяну дремучим каменным лесом, в котором, как мнилось еще недавно, стоит сделать шаг в сторону от товарища, — и сразу же заблудишься. Каждый дом был не похож на другой, как не похожи друг на друга человеческие лица.

Товарищ взял его под руку и повел к подъезду трехэтажного зеленого дома. Поднялись по широкой лестнице на второй этаж, и Гурьян поразился: они оказались в залах, заставленных столами и полками, на которых теснились склянки с прозрачной жидкостью, а в тех банках, — ну и ну! — человеческие уродцы; тут же — чучела двухголовых тварей; на стенах — картины с изображением диковинного зверья.

— Кунсткамера, — объяснил Варфоломей. — Музей.

Наглядевшись на редкостные уродства, Гурьян потащил товарища к выходу.

— Айда отсюда. Нашел куда привести!

— Разве неинтересно?

— Теперь всю ночь не усну — в глазах все это мерещиться будет. Нашим бы аловцам показать такое! Глазам бы не поверили!..

Ажурные чугунные решетки оград, всадник на вздыбленной лошади, гранитные берега реки, диковинные звери с человечьими лицами — все удивляло и поражало Гурьяна.

— Нравится тебе город? — спросил Варфоломей.

— И во сне такого не видывал.

Варфоломей облокотился спиной на гранитный парапет набережной и вдруг странно заговорил, словно читал молитву:

Гурьян удивленно взглянул на него:

— Складно сказал. В книге прочел?

— В книге. А ты читаешь хорошо по-русски?

— Лучше, чем говорю. Я читать люблю.

— Много читал?

— Много. Про житие святых, про Ермака, про Стеньку Разина-разбойника…

Варфоломей ткнул товарища ладонью под бок:

— А вон, глянь, Дворцовая площадь. Называется так потому, что на ней Зимний дворец стоит. Видишь этот большущий дом? Тут, значит, сам царь проживает.

— Неуж он и сейчас там?

— Где ж ему быть, если черти не унесли куда-нибудь. Летом же он проживает в собственном селе. Оно так и называется — Царское…

— Да… Вот оно домище!

Варфоломей объяснил, что в этом дворце больше тысячи комнат, а полы в них — паркетные, мыть их не требуется, нужно натирать воском; кухня там есть, только царица в нее никогда не заходит и до кухонных дел руками не касается.

Будилов сказал, поправляя шапку:

— Поехали, браток, обратно. Пообедаем — я тебя в вечернюю школу сведу. Помнишь, я о ней говорил? Не раскаешься.