Избранные произведения

– Двадцатая комната, кажется, была, посмотри там.

Старушка подошла к 20-му номеру и прочла:

информационное бюро.

Постояла, потом отошла, сказавши:

– Знать, уж чтой-то новое въехало.

Она опять полезла наверх, потом уселась на окне.

– Вот, как сердце слабое, хуже всего,– сказала она, увидев

своего собеседника, спускавшегося вниз.

– Не дай бог. Сердце пуще всего,– а мне, оказывается, опять

через весь город иттить. Их куда-то к заставе бросило.

– Переехали?

– Только вчера. Две недельки побыли тут – и дальше. Ну, да

тут хоть гор нет, доберусь. Пойду, а то еще, глядишь, там не

застанешь, за две недели много воды утекло.

Два мужика спускали вниз тяжелую конторку и застряли на

повороте лестницы.

– Вишь, черт их, потрохов сколько набрали, да еще

повернуться негде:

– Ну-ка, заноси свой бок, сейчас ходко пойдет. Так, пошло.

Что-то хрястнуло.

– Чтой-то там?

Передний, озабоченно оглянувшись, поставил свой конец на

пол.

– Какую-то штучку тут отсадили.

Мужики ушли. За ними прошли какие-то барышни,

тащившие под мышками охапки бумаг в синих папках.

– Куда господь несет? – крикнул им поднимавшийся

навстречу по лестнице человек.

– Сливаемся с Соцвосом!..

Лестница опустела. Прошел вниз мужчина в пальто, без

шапки, повязанный платочком, как повязываются на похоронах,

чтобы не простудить голову, и, наткнувшись на старуху,

спросил:

116

– Вам что надо тут?

– Справочное бюро, родимый.

– А в нем что?

– А кто его знает, батюшка!

– Как кто его знает! Что вам нужно-то?

– Пособие, батюшка.

– Так это – финансовый отдел надо... Хватилась – он уже

теперь небось к Театральной площади подъезжает.

Старушка озадаченно посмотрела вниз по лестнице.

– Так это, значит, его, батюшку, у меня на глазах носили.

Куда ж теперь-то мне бежать?

– Сретенский бульвар, шесть,– сказал человек и, поправив на

голове платочек, пошел вниз.

Старушка посмотрела ему вслед. Потом села на ступеньку

лестницы и сказала про себя:

– Отдохну немножко, потом пойду, покамест сердце не

ослабело.

117

Козявки

На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько

человек. Совет послал в город за доктором, а домашние

заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от

практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его

пациент лошадь или человек.

Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его

избы сидели – он сам, старушка Марковна и печник, когда

пришел коновал.

С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на

поясе, на которой было изображение лошади из белого металла,

весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и

мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с

кем.

Портной пошел за ним.

– Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь,

третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает,–

и лошадей, и людей, всех валяет.

– Молодчина.

– Голова очень работает. И строг.

– Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж

последнее дело,– сказал печник.

В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним

и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело

выглядывал из-за его плеча.

Коновал бросил смотреть на больных и недовольно,

подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что

выбелены, в избе было подметено.

– Когда белили? – спросил коновал, поведя заросшей шеей в

сторону хозяина.

– Вчерась побелили.

– Зачем это?

– Почище чтоб было.

– Что – почище?

– Да, вообще, чтобы... Доктор в прошлом годе говорил, чтоб

первое дело – чистота.

– Уж нанюхались... Чистотой, брат, не вылечишь.

– Вылечишь не вылечишь, а приостановить...– сказал

несмело портной,– чтобы эти не разводились.

118

– Кто эти?

– Кто... Что от болезни разводятся.

Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не

сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои

лекарства, доставая их из кожаной сумочки.

– Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове

давали, Петр Степаныч? – спросил портной.

– А тебе какого ж еще захотелось?

Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то

и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то

люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных

болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем

доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к

больному подходит с выражением палача, у которого есть

личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует,

взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых

жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной

начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей,

коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и

скажет: – Взяло... Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.

Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью,

смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по

практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.

Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы

послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались

до живого места.

– Взяло...– сказал печник, послушав еще немного.– Сейчас

должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с

него спущают.

– А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.

– Тут, брат, мертвый в память придет.

– Да, уж этот работает без обману.

Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.

– Не приведи бог,– сказал он,– болеть плохо, а уж лечиться

вовсе – другу и недругу закажешь.

Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив

лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как

строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с

больничным ярлыком.

– Это что у тебя? – спросил он у портного.

– Да это так... Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.

119

– Что ж, там всем дают, кто и не просит? – спросил

иронически коновал.

– Нет, да ведь как сказать-то... все думается.

Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство,

посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.

– Теперь думаться не будет,– сказал печник. И прибавил:–

Это верно, что доктора не могут, фасон один.

Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:

– Какие доктора... Есть доктора, которые помогают. А только

теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он

тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой

смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.

– Отвод глаз,– сказал печник, набивая трубку.

– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились,– сказал

нерешительно портной.

Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до

больного зуба:

– Кто эти?

– Козявки,– сказал портной.– У каждой болезни свои

козявки.

Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим

дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними

комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок

наговорят с три короба.

– Насчет чистоты это верно,– сказал печник, улыбнувшись, и

покачал головой.– Был я в городе в больнице, рассадил себе на

базаре руку вилами. Пошел... Так они – первое дело – мыть.

Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.

– А себе руки мыл? – спросил коновал.

– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого,– сказал

печник,– ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.