Избранные произведения

– Вишь, словно начальство какое... карандашом еще стучит,–

говорили в дальнем углу.

128

– Привык командовать-то...

– У нас не покомандует,– сказал Андрюшка, сидя на лавке,

спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.

– Товарищи! – раздался опять твердый и спокойный голос от

стола.

Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить,

но новый председатель земельного комитета постучал концом

карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к

нему.

– Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит,–

проворчал кузнец.

– Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные

поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица,

ответственного перед обществом. В случае же нежелательности

лишних расходов я могу взять это на себя, представляя

еженедельные отчеты.

– Прос...– сказал было Федор. Но карауливший его

Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он,

поперхнувшись, не договорил.

Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели

протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя

карандаш и постучал им по столу.

– Вот моду-то взяли окаянные,– сказал кузнец.

– Теперь окрутит этих остолопов,– лучше не надо.

– Вырвали бы у них этот карандаш-то.

– Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание

расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу

поднять руки.

Все молчали.

– Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему –

денежные суммы,– тихо сказал печник Иван Никитич,

усмехнувшись и покачав головой.

– Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич,

ваше мнение?

Печник растерянно оглянулся.

– Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как

другие...

– Значит, хотите просить товарища Ломова?

– Что ж, пущай,– сказал Иван Никитич.

И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и

отвернулся.

129

– На какие штуки пошли! – сказал он, обращаясь к

шорнику,– поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт,

видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.

– Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.

– В самый раз.

– Товарищи,– продолжал лавочник,– для сокращения ставлю

для всех вопрос: – кто против, поднимите руки.

Все молчали и сидели неподвижно.

– Единогласно...

И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.

– Объявляю собрание закрытым.

Все стали нехотя подниматься и расходиться.

– Попали...– говорили мужики, выходя.– И что за народ,

бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а

они его выбирают.

– Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в

волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не

угодно ли вам побеседовать.

– Насчет куртки порасспросить, почему она синяя,– добавил

насмешливый голос.

– Вот, вот...

– Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да

карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.

– Главное дело избран единогласно, вот что плохо.

130

Обетованная земля

Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было

пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять – в

первый раз на помещичью землю.

Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней,

как на чужой, а теперь – своя.

Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле,

все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм,

смотрело бедно и убого. А рядом с ним – целое, разделенное на

большие участки,– свободное поле, точно обетованная земля.

В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на

лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на

влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и

старики. Даже старушки – и те вышли в поле, захватив с собой

какие-то узелки.

Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило

румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.

Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра,– и

тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах,

посмотреть на землю.

Старики были не столько радостны, сколько серьезны и

озабочены.

Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но

они хорошо знали эту покорность.

– Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена

пропали.

– Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то

разве с бухты-барахты выезжаешь?

– Да... Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по

приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь

вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и

пошел с некрещеным рылом.

– Прежде без толку не делали,– сказал Софрон,– на всё дни

знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.

– Это что там...

– Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут

в поле и все на небо смотрят...

– Галок считали? – спросили молодые.

131

– Галок... Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают,

когда сеять, когда что. А мы теперь что же – окромя

понедельника и пятницы – тяжелых дней – больше ничего не

знаем.

– Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А

прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой

побрызгают, бывало,– готово. Сей и не сумлевайся. А то опять

тоже на небо поглядят.

– Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой

взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на

тебе нет, и не будет ничего.

– Без благословения и человек не родится.

– То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-

то, что они каждый год в конопях рожают,– сказал кто-то из

молодых.

– Бреши еще больше... На какое дело едешь, а язык без

привязи.

– Нету благодати...– сказали старушки,– нету!..

Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и

откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.

Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые

копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.

– Эх, машину бы сюда хорошую,– сказал Николай-

сапожник,– раз проехал – готово. Тут бы до самого нутра ее

взворочали, поневоле родила бы.

– Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем

народом,– говорила старушка Аксинья, вдова Тихона,– в небе

жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а

тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на

землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет

радости.

– Какую же тебе еще радость надо,– сказал солдат

Андрюшка,– по две палки тебе дали, лишних пять четвертей

сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у

него все огузья уж прогорели.

– Нам, брат, этой радости не надо,– отозвался Николай,– а

вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога

силком работать на нас заставим да барыши гнать... А то вы со

своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток

сидите.

132

– Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни

лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.

– Ну да, заладил свое...

– Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу

порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела

ловили да били чем попадя.

– Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше

порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.

– Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без

молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды

свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.

– Веселей выходит... Убираться бы вам пора под березки,–