Дни испытаний

Тимофей начинает понимать дальний прицел адвоката. Как ни казались в один из острых моментов суда убедительными улики против Нины Казанцевой, все-таки не покидало ощущение, что в деле есть какие-то неясности. Сейчас это ощущение перешло почти в убеждение. Какие-то тени мельтешатся вокруг Нины, кому-то выгодно опорочить ее…

Из суда Нина шла вместе с Ритой и Леночкой. Не успели они зайти в Нинину комнату, как прибежали Галка и Верочка, только что окончившие работу.

— Значит, дело передали на доследование, — с порога закричала Галка.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Нина.

— Звонила Юрию Филипповичу. Он считает, что это неплохо, я — тоже.

— Конечно, неплохо. Мы же говорим ей, — подтверждает Леночка Штемберг. — Да мы еще не познакомились. Мы старые подруги Нины.

— А мы новые подруги Нины.

Девушки весело смеются.

— Итак, — заявляет Галка, — я считаю, что достигнут первый успех. Дело отправлено на доследование. Стало быть, у этого самого Дырина ничего не получилось.

— Но… — начинает, было, Нина.

— Подожди, не перебивай предыдущего оратора. Я предлагаю отпраздновать успех. Имеются две бутылки лимонада.

Галка достает из сумки лимонад и кое-какую снедь.

Нина вспоминает все, что произошло на суде. И еще сейчас невольно закрывает лицо руками. Как ей было стыдно и Михаила Борисовича, и Ивана Савельевича, и подруг, и того рыжего парня, с которым она танцевала тогда в клубе. А он сочувствовал ей, этот Рыжий. Хотел подойти после суда. Но ее окружили все свои, и он, видимо, не решился. Только так же, как тогда в клубе, потоптался, будто спутанный.

А Горный только кивнул ей издалека и быстро ушел. И на суде, хотя он и защищал ее, а все-таки в истории с часами решил и себя обезопасить. Нина не знает, как другие, а она-то поняла. За последние дни она не раз перебрала всю историю своего с Горным знакомства, от первой встречи, когда новый заведующий укрощал мерзавца Сазоныча, и до последней — в суде. И ей вдруг показалось, что никогда он не был по-настоящему искренен, за исключением разве вспышек непонятного раздражения, а всегда немного играл, всегда что-то представлял. Но нет! Ей только кажется. Конечно, только кажется. Александр Семенович не может быть таким… И Галка тоже верит ему…

— Ну, что ты, Нина, ну, не грусти, — ластится к ней Верочка.

— Легко говорить. А мне опять ходить к этому Дырину. Вы бы знали, как он разговаривает.

— А может быть, другого назначат? — предполагает Леночка. Ведь в постановлении суда сказано, что следствием не выяснены все обстоятельства дела.

— Вот он и будет выяснять, — возражает Рита Осокина.

— Другого назначат. Мы добьемся, — заявляет Галка. — Что мы все — слабее Дырина?

…Иван Ларионович Дырин абсолютно не понимал, чего от него хотят. Он, Дырин, провел следствие по делу о хищении в семнадцатом продуктовом магазине. Провел, что называется, без сучка, без задоринки. Комар носа не подточит. И вдруг оказалось, он же что-то недодумал и недоделал, ему же все время тычут в нос какой-то непонятной его виной.

Впрочем, его-то, Дырина, не просто объехать на кривой или обвести вокруг пальца. Он, слава богу, не какой-нибудь несмышленыш. У него есть нюх, и он чует, откуда ветер. Продавщица эта — дочка какого-то известного в городе доктора. Доктор хотя и умер, но у него остались друзья. Недаром, когда начальник отдела вызвал его, они сидели там всей оравой. И старики, и девушки из этого же семнадцатого магазина, и два парня. Один невысокий, щуплый, а другой коренастый. Этот коренастый был особенно неприятен Ивану Ларионовичу. Он смотрел куда-то мимо него, словно Дырин действительно был пустым местом. Ну, да этим Ивана Ларионовича не возьмешь. Хуже, что вмешался райком партии. Сам, говорят, секретарь звонил. Вот наши-то и всполошились.

Впрочем, и раньше, когда прокурор ознакомился с делом, он все морщился и кривился, как будто под языком у него лежала раздавленная кислица. Но Иван Ларионович обстоятельно все пояснил, не пожалел, правда, темных красок для характеристики Нины. Да чего их жалеть, расхитителей казенного добра! К ним всякий советский человек должен быть беспощаден. И, главное, конечно, не в том, главное, хищение налицо, И прокурор согласился передать дело в суд.

А теперь вот все шумят, что это была ошибка. А в чем ошибка? Оказывается, в том, что он, следователь Дырин, не до конца раскрыл дело. Отнесся к нему поверхностно. В чем же поверхностность? А, видите ли, в том, что недостаточно ясна психология подсудимой. Поскольку, дескать, она, подсудимая, так и не признала свою вину, следовало четко обозначить контуры ее преступления. Следовало проследить, когда это началось, как развивалось, что было толчком.

Вот оно куда пошло! «Психология», «контуры». Что он, Иван Ларионович, им всем — доктор, что ли? Он им не доктор. А начальник еще выводы делает: «Не идет у вас, товарищ Дырин. Не идет».

Самому Прокопьеву поручили заняться делом. Конечно, у Прокопьева нюх, первым следователем числится. Но тоже всяко может обернуться. Он как-то изловчился, Кокорина арестовал. Поймали, говорят, на месте преступления. Сбывал продукты какие-то. Но Кокорин что? Прокопьев, ясное дело, к Горному подбирается. А кто Горный?

…Для доктора Шумакова началась полоса огорчительных, досадно неприятных событий. Доктор с изумлением и неприязнью к себе замечал, что менялась даже его манера держаться. Прорывалась в ней неуверенность и даже подчас робость просителя.

С тех пор как еще юношей с новеньким, чуть похрустывающим, когда его раскрывали, дипломом Миша Шумаков пришел в туберкулезный диспансер, у него никогда не было по-настоящему свободного времени. Были, конечно, и выходные дни и отпуска, случалось ему к ездить к а курорты. Но и по выходным дням приходил он в свой стационар, чтобы кого-то осмотреть, за кем-то проследить, кому-то сделать укол или изменить назначение, и с курорта то и дело слал он письма, а часто и телеграммы с наказами «не упускайте из виду такого-то» или «не выпишите раньше срока такого-то», «не забудьте перечислить деньги за рентгеноаппарат, приобрести вентилятор, сообщите, завезено ли топливо».

Вся жизнь его шла в орбите этих забот. Огромный труд, знания, одаренность дали ему немалую власть над людьми, приучили говорить негромко и неторопливо, сделав его слова значительными и весомыми.

И вдруг доктор Шумаков вступил в какой-то новый неведомый мир, где слова его не имели привычной цены. Так деньги, на которые час назад можно было все, что угодно, купить, становятся бесполезными, как только человек пересек границу и оказался в чужой стране.

Все качалось в день суда над Ниной, когда ранним утром запыхавшаяся Любовь Ивановна, как всегда, длинно, с ненужными подробностями, рассказала ему о Нининой беде. Михаил Борисович телефонировал в больницу, что не будет на утреннем обходе.

— Что? — переспросил удивленный дежурный врач. — Не понял вас! — За много лет работы с Шумаковым он не помнил подобного случая.

— Чего тут не понимать! Я не буду на утреннем обходе, — раздраженно повторил Михаил Борисович.

Через полчаса он сидел в скромном кабинете судьи.

Ирина Павловна выслушала доктора Шумакова внимательно. Вот тут-то Михаил Борисович впервые с досадой убедился, что его слова не имеют привычной силы.

Судья довольно сухо сказала ему, что обычно родственники и друзья подсудимых считают их невиновными, но, к сожалению, это обстоятельство вряд ли имеет особое значение для суда. Узнав о том, что Михаил Борисович только сегодня услышал о деле Казанцевой, судья заговорила еще суше.

— Если Казанцева дочь вашего покойного друга, то это свидетельствует только о том, что мы не всегда выполняем долг перед друзьями…

С удивлением и горечью Михаил Борисович понял — он ничем не смог помочь Нине. Больно было ему видеть Нину на скамье подсудимых. Странным и оскорбительным казалось, что судят дочь его друга, судят, даже не принимая во внимание того, что он, доктор Шумаков, вступился за нее, сказал за нее свое слово.