Дни испытаний

— Кажется, один раз.

— А может быть, два?

— Может быть, и два.

И снова из зала веет неприязненным холодком недоверия к подсудимой.

— Но назавтра она сдавала все полностью… — пытается смягчить впечатление Александр Семенович.

— У вас с Казанцевой были личные, неслужебные отношения? — перебивает прокурор.

Тимофей тяжело, по-медвежьи ворочается на стуле.

— Это не могло повлиять на характеристику, которую я ей дал, и вообще на мои показания.

«У них серьезное. Иначе он сказал бы не так. Впрочем, понятно по тому, как она на него смотрит…»

— Значит, не могло повлиять… Не могло повлиять, — повторяет прокурор. — С вашей точки зрения.

— Что это значит?

— Вопросы сейчас задаете не вы. Но могу вам пояснить. Это значит, что я не сомневаюсь в вашей искренности. А вот полностью объективным вы можете не быть, даже не подозревая об этом.

— Я не…

— Думаю, что вопрос ясен суду. Из материалов следствия мы знаем, что подсудимая преподнесла вам подарок. Вы, зная ее материальное положение, вероятно, пожурили ее за расточительство.

— Какое это имеет отрешение?

— Еще раз прошу вас отвечать на вопросы.

— Да, я сказал ей об этом…

— В ответ она не сказала вам, что потратила на подарок свой выигрыш по облигации?

— Н-не помню. Кажется, нет.

— А ведь пришлась бы к слову. Скажите, а что подарила вам подсудимая?

— Я уже говорил на следствии, — несессер.

— О несессере вы говорили. А какого-нибудь другого подарка она вам не преподносила?

Наступили секунды до предела, до звона в ушах раскаленной тишины. Такие секунды, как заметил Тимофей, бывают в каждом судебном разбирательстве. Часто они определяют исход дела.

— Нет. Больше Нина мне ничего не дарила.

— Скажите, что выгравировано на ваших часах?

Горный медлит с ответом. Все видят, как неприятен ему вопрос дотошного прокурора.

— Вы можете прочесть надпись?

— Но я должен сначала объяснить…

— Свидетель Горный, — строго перебивает прокурор, — прошу вас прочесть надпись.

— «Александру Семеновичу от Нины», — не снимая с руки часов, говорит Горный. — Зал вздохнул словно одной грудью. В этом вздохе и осуждение, и удивление, и даже испуг. — Но разрешите объяснить…

— Разрешите взглянуть на ваши часы? — строго перебивает прокурор.

Александр Семенович неохотно и в то же время поспешно снимает с руки часы.

— «Александру Семеновичу от Нины» — все верно, — читает прокурор. Он передает часы Ирине Павловне. Судья показывает их артисту и Тимофею. Что-то спрашивает их. Тимофей поглощен своими мыслями. «Значит, она украла. Значит, она такая»… Тимофею не хочется верить. Но что он знает о ней…

В ответ на слова Ирины Павловны артист кивает головой, с чем-то соглашается. Кивает и Тимофей.

— Суд приобщает к делу в качестве вещественного доказательства, — объявляет Ирина Павловна.

— Разрешите еще вопрос, — продолжает наступление прокурор, — скажите, свидетель Горный, если продавщица магазина преподносит вам дорогой подарок, разве у вас не возникают мысли, откуда у нее такие средства?

— Казанцеву я бы во всяком случае не заподозрил. Скорее бы подумал, что часы принадлежат ее покойному отцу. Но разрешите объяснить, как было на самом деле.

Александр Семенович рассказывает, что Нина купила ему часы на его деньги. Рассказывает сбивчиво, торопливо, очевидно, волнуясь и чувствуя, что ему не верят.

— Значит, вы дали Казанцевой деньги и попросили ее купить часы, — как бы уясняя суть дела, говорит прокурор. — Странная фантазия… Странная…

«Если так, зачем же говорить о часах отца? — думает Тимофей. — Горный понимает, что никто не поверит этой довольно нелепой версии. И не хочет, чтобы на него пала хотя бы тень подозрений. Да, с виду ведет себя рыцарем, а на самом деле…»

Допрос Горного кончился, и настроение в зале заметно изменилось.

Тимофей знал процессуальный кодекс. Судебное заседание делится там на несколько частей: судебное следствие, судебные прения, подготовка и оглашение приговора. Но с первого дня он мысленно научился делить судебные заседания на две неравные части. Одна — большая и напряженная, когда судьи с помощью вступивших в борьбу адвоката и прокурора шаг за шагом сквозь дебри запирательства, хитростей, ненужных подробностей пробираются к выяснению дела. Другая — идущая вслед за ней, когда дело уже выяснено, а оставшиеся допросы свидетелей, заключительные речи, последние слова подсудимых, конечно, влияют на приговор, но не могут изменить основного.

Зал каждый раз безошибочно чувствовал, когда начиналась эта вторая часть. Рассеивалось напряженное внимание. Люди перешептывались, позевывали. Так случилось и теперь. Только два пожилых человека и две девушки по-прежнему ловили каждое слово. Тимофей заметил, что самый старый из этой группы нахохлился, как воробей. Другой, массивный, плечистый, морщился, будто от зубной боли. Девушка с косой еще безжалостнее теребила, словно рвала свои пышные волосы. А длиннолицая горестно, по-бабьи, сложила руки на коленях, и лицо ее, казалось, сделалось еще длиннее…

И только бритоголовый, что сидит в стороне от них, по-видимому, чего-то еще ждет. Чего он ждал, чего еще можно ждать — это не было понятно Тимофею. Но сам не сознавая того, Тимофей был доволен, что приметил хоть одного человека, еще не уверенного в исходе дела.

— Я прошу, — говорит адвокат, — вызвать дополнительно еще двух свидетелей.

Перед судом появляется полная, невысокая женщина, в черном полушубке, валенках, пуховом платке.

В ответ на вопросы судьи женщина словоохотливо объясняет, что она Попова Клавдия Семеновна, проживает последнее время в соседнем городе, а сюда прибыла специально на суд. Она так и говорит «прибыла». И для убедительности добавляет:

— Вот тут написано «прибыть». И передает судье аккуратно сложенную телеграмму.

Ирина Павловна пробегает телеграмму глазами.

— Кто же вас вызвал?

— А сам начальник, Юрий Филиппович, — не без гордости отвечает свидетельница. — Сначала к телефону меня вызывал. Я, говорит, беседовал с защитницей, — с вами значит, — оборачивается Клавдия Семеновна к адвокату, — нам, говорит, обязательно надо быть. А потом и телеграмму отбил.

Так же словоохотливо рассказывает Попова и о том, что она, по просьбе Нины, продала на ручном рынке две пары поношенных туфель. «У одних еще каблук сбился. Да я сумела их так поставить, что и заметно-то не сразу. Надо ведь суметь, чтоб туфельки или там платьишко, пальтецо какое понравилось, а уж потом-то неважно, потом кто хочет купить на изъяны-то и не смотрит».

Тимофей заметил, что показание Клавдии Семеновны несколько оживило интерес к делу. Это был штрих в пользу подсудимой. Штрих, хотя и не очень значительный, но все-таки заметный. Ждут теперь второго свидетеля, приглашенного по ходатайству адвоката. Невысокий пожилой мужчина оказывается б главным ухгалтером горпищеторга.

— Скажите, свидетель, знаете ли вы Михаила Сазоныча Кокорина.

— Да, он работал два года назад в нашей системе возчиком-экспедитором.

— Как он себя проявил?

— Плохо проявил. От молодых продавцов поступило несколько заявлений, что он склоняет их к хищению. За что был уволен.

Адвокат просит разрешения задать несколько вопросов свидетелю Кокорину.

— Гражданин Кокорин, вы утверждаете, что не имели никаких личных счетов с Казанцевой?

— Да, я утверждаю это.

— Почему же тогда другим вы предлагали сделки, а от сделки с Казанцевой отказались?

Сазоныч что-то мычит, запустив руку в нечесаную гриву.

— Встал на честный путь, — выдавливает он.

— Ах, на честный путь! Это очень хорошо, — опять хвалит Сазоныча адвокат. — А я-то полагала тут личные счеты.

На этот раз Тимофей замечает, что улыбается даже Ирина Павловна. Это бывает нечасто.

— Никаких у нас счетов нет, — твердит Сазоныч.

— А вот мы спросим Казанцеву, — говорит адвокат.

— Скажите, Казанцева, не рассердился ли на вас за что-нибудь гражданин Кокорин? Нет? Тогда остается предположить, что гражданин Кокорин действительно либо отказался от старых привычек, либо ему почему-то выгодно опорочить Казанцеву, у него есть какая-то цель.