Дни испытаний

«Лишен, и черт с тобой! Как к главному, к главному подобраться?»

— Ты закуску-то, закуску не забывай. Ту вот или эту.

«Старый черт забыл, наверное, как еда-то называется. Ему что колбаса, что консервы — все равно закуска. И суп, наверное, тоже закуска… Все чепуха. Как начать, как начать?»

Начала Юлька.

— В магазине никакого порядка, — ставя водку на стол, затараторила она. — Кассирша куда-то испарилась, а народ ждет.

— Ждет? — пьяно спросил Михеич.

— Ждет, — развела руками Юлька. — То ли дело у Александра Семеновича! Там уж всегда…

До чего же наивен переход к Александру Семеновичу. А самый тон Юльки, подозрительно естественный и беззаботный…

«Совсем не может врать!», — презрительно подумал Тимофей. Однако ринулся на поддержку.

Морщинистое лицо Михеича добродушно улыбалось. Один глаз был полузакрыт, а другой глянул трезво и жестко.

«Нет, тут вправду что-то непросто, — мелькнуло у Тимофея. — А может, все это только померещилось?»

Старик опять бестолково восхищался «дочкой» и горестно повторял: «А я лишен».

Они опорожнили еще бутылку. Михеич захмелел и хрипел полулежа на столе:

— Сам сочинил, — внезапно соврал он и, пошатываясь, выбрался из комнаты.

— Заметил, как он глянул, когда… — шепнула Юлька.

Тимофей кивнул. Значит, и она заметила, значит, не померещилось…

— Я тебе покажу одеколон лакать! Я тебе покажу! — хозяйка вошла, грубо подталкивая Михеича. Не желая замечать гостей, она оглядела своего постояльца.

— Пожалуй, уже пора. — Это было сказано деловито, как о тесте, которое подошло.

Тимофей и Юлька недоуменно переглянулись. Но Михеич, очевидно, понял значение ее слов. Он опасливо вскинул руку:

— Ну ты, Шея!

Хозяйка уже была возле него. Ловким, очевидно, не раз проверенным сочетанием подножки и удара в грудь она молниеносно повергла Михеича на пол. Села ему на живот, вытянула нескладные длинные ноги.

— Шея! Разоденется, расфуфырится. Интеллигенция! Голой рукой не бери. А здесь что выкомаривает! Здесь что…

Михеич обличал долго, но все менее связно и задорно. Наконец, он пробормотал: «А я лишен» и замолк, окончательно покорившись своей участи.

Раздались первые переливы храпа.

— Все! — сказала хозяйка, быстро вставая.

— А что он все бормочет — лишен, лишен? — спросил Тимофей.

— Лишен отцовства, — не взглянув на него, ответила хозяйка.

— Они, видать, с Горным волки матерые… Вот черт. Извини, Юля. — Тимофей запнулся и чуть не растянулся на тротуаре. Голова его была ясной, но ноги отказывались подчиняться.

Юлька взяла его под руку.

— Эх ты, Шерлок Холмс, из народных заседателей. Тоже мне, берется распутывать нити!

Юлька насмешничала без обычной веселости, один раз даже тяжело вздохнула. Тимофей слабо защищался:

— Если я Шерлок Холмс, то ты доктор Ватсон. Ну, а что делать? — вдруг спросил он. — Что посоветуешь делать? Отступиться, бросить все?..

— Да нет, уж ты от нее не отступишься, — снова невесело пошутила Юлька.

— Да разве в ней дело! Разве только в ней? Я же ее судил. Понимаешь, судил. На то меня выбирали, что же я отмахнулся и все? Ты не думай, что я пьяный. Я трезвый, еще не столько…

— Я и не думаю, — перебила Юлька. — Только с Михеичем пить — многого не добьешься.

— Так я с Зубом разговаривал. Он в райкоме партии был.

— Другое дело!

— Если ничего не выяснит, я сам туда пойду.

Михеичу не спалось. Возбужденный страхом, склеротический его мозг рождал какие-то смутные догадки, предположения, сомнения.

Арестовали Сазоныча. Захватили на месте преступления. Сазоныч не раз передавал краденое ему, Михеичу. Но есть ли ему резон сейчас выдавать Михеича и Александра Семеновича? Он только закопает себя. Мужик он опытный. Должен понять.

Но как его схватили? Может, не случайно? Может, там уже догадываются? Вот и парень какой-то к нему приходил с Юлькой. Однако не зря он приходил. А может, и просто. Пуганая ворона, известно, куста боится. Нет, говорил он Александру Семеновичу, не связывайся с этим стариком, ненадежен. А тот со своей усмешечкой: «Кто надежный-то ко мне пойдет? У нас не государственное предприятие. Вот и на тебя гляжу, надежен ли, нет — не знаю».

Эх, сколько раз он, Михеич, в трудные-то моменты думал бросить все к черту да пойти с повинной. А как отпустит, опять все идет прежним порядком. Он, может, и пьет через это. Вот и сейчас бы пойти рассказать, какой веревочкой-то их судьба связала.

Память одну за другой воскрешала перед Михеичем картины нескладной его жизни, как двойной провод, переплетенной с жизнью Александра Семеновича Горного.

…В блиндаже тесно. С бревенчатого потолка, надоедливо шурша, неторопливыми струйками ползет песок. Песок хрустит повсюду — на полу, на зубах, в затворах винтовок. Потолок тоже постоянно напоминает о себе. Больше всех достается сержанту Гунько. Казалось, он и вымахал только для того, чтобы разбивать затылок о нетесаные бугристые бревна.

Стукнувшись, сержант длинно и беспомощно ругается. Разветвленную, как старое кряжистое дерево, окопную брань он перемешивает с жалобами на солдатскую долю.

— Подняться нельзя, ровно в гробу, и песок сыпется, как в могиле.

Сержант вообще любит жаловаться. Плаксиво кривя лицо, ноет в ухо соседу — щуплому ефрейтору Яковенко: «Судьба наша, и пожить-то не успели! Я вот перед войной велосипед купил марки «БСА». Да что велосипед! Мне двадцать пять лет… Что я видел? Только жениться успел, и на вот, пожалуйста. Оставляй жену дяде… А теперь что?.. Теперь крест на себя надо ставить. Да и креста-то не будет. Конечно, все говорят — мы герои, защитники. Память о нас… А какая память? В прошлых войнах сколько полегло. Генералов давно забыли, а уж солдат…

Однажды ефрейтор Яковенко не выдержал. Забрав винтовку и вещмешок, он перебрался на другой конец нар, к самой двери, откуда несло буранным холодом.

— Ты чего туда? — поинтересовался Виктор Востриков. — Жарко тебе?

— Погоди, и ты сюда перейдешь, — хрипло ответил Яковенко. — Теперь ты рядом с сержантом оказался. А от этой плакальщицы на край света сбежишь.

С тех пор сержанта Гунько так и звали плакальщицей. В отделении знали, что командир взвода решил заменить его, но медлил — со дня на день ожидалось пополнение из школы младшего комсостава. И хотя сержант продолжал свое нытье, вопреки предсказаниям Яковенко, Востриков не сбежал от Гунько.

В каждом отделении есть свой, на редкость ладный, удачливый солдат. Он умеет лихо и находчиво отрапортовать командиру. И шинель, и сдвинутая набок шапка сидят на нем, как влитые. И на кухне ему достается лишний кусок.

Таким был Витя Востриков. Правда, обычно у таких ребят полно друзей, Востриков же держался со всеми ровно, но близко почему-то ни с кем не сходился.

Востриков слушал Гунько внимательно и даже сочувственно.

«Как из него лезет, — размышлял он, — без перерыва, как тот песок сверху. Однако это ничего, пусть болтает, с меня не убудет».

Востриков поддакивал сержанту, а иногда даже притворно восхищался.

— Голова-то у тебя, видать, не для шапки! С такой головой не здесь сидеть.

— А куда денешься? — вздыхал Гунько.

— Ничего, с головой из любой ямы можно выбраться.

— Как вылезешь? — недоверчиво спрашивал сержант.

— Кумекаем, кумекаем, — уклончиво отвечал Востриков. — Держись за меня, хоть я и не командир… Со мной не пропадешь.

Случилось странное. Когда командир взвода вызвал добровольцев идти за «языком», Востриков сказал:

— Пойдем мы с сержантом Гунько.

В таких случаях обычно каждый говорил за себя. А что касается сержанта Гунько, то он упорно молчал, отводя глаза в сторону.

Комвзвод немного стеснялся своих солдат. Он был младше большинства из них. Год назад еще сидел за школьной партой, вставал, когда входили взрослые. Теперь, после окончания офицерских курсов, взрослые люди торопились вскочить при его появлении. Младший лейтенант делал замечания солдатам, только видя в этом крайнюю необходимость. Но и он однажды сказал сержанту: