Дни испытаний

Дни испытаний

Нина заглянула в зал. У самой двери стояло свободное кресло. Нина бросилась в него. Широкая юбка вздулась колоколом и послушно опала.

Вальс кружил нарядные пары, мягко тесня к стенам нетанцующих. Впрочем, их он тоже подчинял своему ритму и настроению.

И Нине стало хорошо. Совсем, как прежде. Тем более, что она, как и прежде, ловила на себе взгляды парней. Один, неуклюжий, коренастый, смотрел на Нину неотрывно. Нагнув рыжеволосую голову, он направился к ней из противоположного угла. «Сейчас пригласит!»

Как раз в эту секунду оборвалась музыка. В зале все смешалось, будто огромный стройный механизм потерял управление. Возник беззаботный смех, веселый говор.

Коренастый парень неловко потоптался на месте, исчез, заслоненный другими. «Вот медведь!» Нина не удержалась, передразнила его. Она сжала губы, свела на переносье брови. Лицо ее стало решительным и одновременно растерянным. Оно сделалось даже курносым, как у того парня. Но все это только на секунду.

«Еще не знаю, что будет, а кривляюсь».

Нет, здесь не может быть ничего плохого. Она недаром пришла сюда. Эти стены охраняют ее. Скорее случится чудо, чем… Снова заиграла музыка. Это был любимый Нинин драматический вальс Шварца.

Рыжий, опасаясь задеть кого-нибудь могучим плечом, пробирался к ней. Но его опередил другой — высокий, со взбитым, как на опаре, коком жидковатых темных волос.

— Разрешите вас пригласить.

Нина чуть насмешливо оглядела черный костюм, сверхмодную бабочку.

— Я пропущу этот танец.

«Испугалась! Все-таки испугалась. Зачем же тогда было приходить? — пытала она себя. — Ничуть не испугалась, но уж если танцевать, так лучше с тем, с «медведем». А этот так, завсегдатай. И похож на официанта».

Медведь был уже здесь.

— Я… незнаком… Если разрешите…

Нина заметила, что не только волосы у него с рыжим оттенком, но и лицо, и глаза тоже с какой-то хитрой рыжинкой. «Себе на уме, наверное, упрямый, упрямый».

Полагалось сказать «нет» — ведь она уже ответила, что этот танец пропустит. Но Нину тянуло — скорей, скорей узнать, что будет.

Паркет был ровный, ровный. На нем особенно заметно, если одна нога короче другой. Почему она раньше не обращала внимания на паркет? Она вообще не помнила, какой здесь пол. Впрочем, это понятно, отец не раз говорил — когда был здоров, не замечал лестниц.

Каким длинным показался Нине путь в несколько шагов. «Сзади, наверное, оттопыривается платье, как у всех хромых. А «медведь», может быть, и не идет за ней, может быть, уже сбежал…»

Но парень был рядом, он осторожно обнял ее за талию и положил руку на плечо. Она поймала его взгляд — все тот же открыто восхищенный. «Не заметил, не заметил! Значит, это незаметно даже на паркете!» Она чувствовала его крепкую, но неуверенную руку. Танцевала спокойно, весело, не заботясь о том, как у нее получится. Он заговорил, и она отвечала на его вопросы беспечно, небрежно, как всегда: она знала, что скажет, что сделает — все будет хорошо, потому что она лучше всех, красивей всех. Она нравится этому парню и всем вокруг нравится ее нежно очерченное лицо, невесомые разбегающиеся кудряшки, гибкая фигурка.

Танец кончился, и Медведь так же осторожно и робко взял Нину под руку, повел ее к креслу. «Думает, я хрустальная, боится разбить», — улыбнулась Нина.

Она весело, победно оглянулась. Вокруг были такие же веселые, одухотворенные танцем лица. И вдруг словно накололась на злой, презрительный взгляд. «Кто это? Ах, тот, с коком. Злится, что танцевала не с ним, а с Медведем».

Нина хотела было уже отвернуться, но парень противно согнул левую ногу, противно захромал и громко крикнул: «Рупь двадцать! Рупь двадцать!»

Осенний злой ветер безжалостно треплет легкие Нинины волосы, шелестит пожухлыми листьями на холодном асфальте, карабкается по серым фасадам домов, кажется, вот-вот задует тусклые электрические фонари.

Вырядилась, выползла. Жалкая, какая жалкая дура! Поверила девчонкам: «Ты вбиваешь себе в голову. Никто не замечает этой выдуманной хромоты. Она уже прошла». И врач тоже: «Сейчас уже, по-моему, незаметно, а скоро пройдет совсем. Это у всех так».

Нет, надо было позвать кого-нибудь. Если бы у нее были друзья! Они бы испортили настроение этому… Впрочем, что толку. Она-то все равно хромает! Хромая! Хромая! Неотступно рядом ковыляло это слово, его не выбросить…

Надо было уйти сразу, а она еще сидела. Лицо вытянутое, погасшее. Медведь — не заметил он ничего или только сделал вид — все смотрел на нее, как на икону. Вот-вот молиться начнет. «Мы не познакомились. Меня зовут Тимофей. Если можно… я приглашу вас еще на один танец». Хорошо, что догадалась послать этого Тимофея за мороженым. Как она выскочила, когда он ушел, как бежала вниз. Да, это было настоящее бегство!

И откуда! Из клуба текстильщиков. Клубные стены все-таки не помогли ей. А ведь она считала их своими. Она помнит даже, когда их начали возводить. В то время здесь были деревянные тротуары, между досками пробивалась трава, а в одном месте вырос подсолнух, и все его осторожно обходили.

Первоклашкой Нина получила в этом клубе приз на костюмированном новогоднем утреннике. Мама сшила ей тогда костюм Звездочки.

А когда ребята в соседнем зале встречались со знаменитым летчиком, чей монумент стоит сейчас на другом конце города в яблоневом сквере, Нина преподнесла ему цветы. Он приподнял ее и поцеловал: «Расти большая, девочка!»

Здесь был вечер старшеклассников. Девочки тогда смеялись: «Ребята выстраиваются в очередь, чтобы потанцевать с нашей Ниной». А Ритка Осокина все время злилась. Они сидели рядом. И когда кто-нибудь шел приглашать Нину, Ритка краснела, вся подавалась вперед, и некрасивое, длинное ее лицо делалось еще длиннее. Знала, что не ее, а все-таки… В этом же клубе ученики пяти школ выбрали Нину царицей бала.

С тех пор ее так и звали «Царицей». И правда, Нина царила над классом.

Четыре года назад, когда ее мать, бросив семью, навсегда уехала с незнакомым Нине человеком, девочка замкнулась в себе. Все время жило в ней опасение, что кто-то с нехорошим любопытством спросит ее о матери, кто-то осудит, кто-то посмеется над случившимся. И хотя никто не думал ни осуждать, ни смеяться, Нина отдалилась от подруг. По-настоящему близок ей был только один человек — отец.

Опытный целитель — время брало свое. Исчезала замкнутость и настороженность, но все-таки никому из подруг она не открылась до конца.

Девчонки шептались, поверяли друг другу какие-то «страшные» тайны. Нина только насмешливо улыбалась.

Школьники дрожали перед экзаменами, иногда просто перед уроком — «а вдруг меня спросят». Нина была круглой отличницей. Общие тревоги не сближали ее с ребятами. «Вся в пятерках» — она была избалована похвалами, общим вниманием, подчас даже поклонением.

Весь класс вместе с классным руководителем собрался ехать на целину и захлопотал, зашумел, как птичий двор на заре. Только Нина была спокойна. Сказала, что поедет — и все. В классе острили: «Если там сохранились палатки — у Царицы будет отдельная». Выпускники уехали, кроме Риты Осокиной и Лены Штемберг. Те не могли оставить больных близких, а Нина не поехала из-за ноги.

Встреча с летчиком, вечер старшеклассников, вечер пяти школ, сборы на целину. Как давно это было! Впрочем, вечер старшеклассников — в прошлом году, а отъезд на целину — нынче. Но все равно давно! Вся жизнь Нины как бы разломилась надвое — до того, с ногой, и после. И все то, что происходило до несчастья, отодвинулось, стало давним.

Все случилось молниеносно и нелепо. Отец словно чувствовал — не хотел никуда идти, но она вытащила его. Отцу нужно бывать на воздухе. Всю жизнь он сражается с ничтожно малым, даже невидимым без микроскопа, но страшным врагом — палочками Коха. Он изгоняет их из организма своих пациентов, а палочки, вероятно, стремятся отомстить, пробраться в него.