Дни испытаний

— Сидите, сидите, Кокорин. Гражданка Казанцева, вы знакомы с гражданином Кокориным Никифором Сазонычем? Знакомы? Очень хорошо.

— Скажите, гражданин Кокорин, какое предложение делала вам гражданка Казанцева?

Нина изумленно смотрит в заросший затылок Сазоныча.

— Это насчет яблок, — говорит Сазоныч. — Еще при Алле Петровне, значит, было. Алла Петровна вышла, а она, Казанцева, говорит: отвези, говорит, ящик яблок мне на квартиру. Я, говорит, в долгу не останусь. И подает тройку. Я, конечно, отстранил. Я, говорю, не вор и не жулик…

— Что… что он говорит? Это же неправда, неправда! — Нина беспомощно оглядывается кругом, как бы ища защиты. Удивительно равнодушными кажутся ей пустые однотипные канцелярские столы.

— Спокойней, спокойней, — строго приказывает Иван Ларионович, делая почему-то ударение на последнем слоге слова. — Так, запротоколируем очную ставку. — Закусив толстую губу, исправно сопя, Дырин аккуратной линией делит лист бумаги на две равные части…

Когда Нина вышла из комнаты следователя, ее даже слегка покачивало, как будто от морской болезни.

«Что делать, что делать?» — спрашивала она себя. — Как разрубить узел, который все туже стягивает ее? Прежде всего нужно поговорить с Горным. Сегодня же, непременно сегодня же! А если она не найдет Горного, тогда идти к Михаилу Борисовичу. И вдруг пришла удивительно простая мысль. Ведь она может позвонить Горному. Просто — взять и позвонить. Как это она не додумалась раньше! Ну не глупая, а?

— Слушаю, — ответил вежливый с ленцой голос.

— Алло, — сказала Нина.

— Кто это? — голос стал хрипловатым, настороженным. — Нина? Догадалась, наконец. Где же ты пропадала? — Теперь Александр Семенович говорил возбужденно, радостно. — Я каждый день ходил в сквер.

— И я тоже. А встретиться не могли, как обидно…

В трубке что-то застучало, зарокотало.

— Ты слышишь меня, слышишь? — нервничала Нина.

— Перезвони, — донеслось до ее уха.

Нина снова набрала номер. Раздались короткие гудки.

«Что такое? — впервые Нина усомнилась в Горном. — Может быть, он просто хочет избавиться от меня?»

Нина уверяла себя, что не имеет права плохо думать о Горном, что он относится к ней по-прежнему. И все-таки закопошились в ней сомнения. Он испугался, он бросил трубку. Говорил неискренне. Он тоже верит, что она такая, что она растратчица. По сути дела он уже отступился от нее. И вечером он, скорее всего, не придет.

Парень в светлом пальто настойчиво стучал в стекло телефонной будки. Пришлось выйти, снова занять очередь.

Действительно, разве он не мог опустить ей открытку? Не мог зайти, наконец, если стряслось такое?.. Что было ждать ее звонка…

Хотя, конечно, он мог думать, что легче позвонить, стеснялся зайти к ней. Стеснялся! До стеснения ли теперь! А может быть…

— Девушка, ваша очередь!

— Это ты? Я уже стал волноваться — понимаешь, вклинился кто-то. Ну и связь!.. Давай, прежде всего, договоримся о встрече. А то опять разъединят, и я буду ломать голову, где тебя найти… Я знаешь сколько ходил возле твоего дома…

«Я все-таки плохая. Очень, очень. Как я могла подумать».

Вечером Горный ждал ее в сквере. Вечер выдался по-весеннему теплый. Похрустывая чутким ледком, они долго бродили затихающими улицами. Александр Семенович без устали говорил Нине, как он скучает, как в магазине без нее сразу стало неуютно и пусто. Минутами Нине казалось, что и учет в магазине, и обыск в ее квартире, и допрос — все это дурной сон, что в их отношениях ничего не изменилось. Но только минутами. В его голосе, в преувеличенно сочувствующих интонациях Нина все время улавливала фальшь.

«Только жалеет. И неудобно сразу избавиться. А сам ничуть не рад мне».

Александр Семенович подробно расспросил о допросе у Дырина. «Крючкотворы, подлые крючкотворы! К ним только попади!» Еще сильнее возмутил его поступок Сазоныча: «Подлец, это Алла Петровна его подкупила. Наверняка она! Она ведь до сих пор не устроилась, злится на всех вас».

— А не спрашивал тебя следователь, всегда ли ты аккуратно сдавала выручку?

— Нет.

— Ты смотри, только не скажи, что задерживала. Помнишь, был один или два случая, не успевала все подсчитать. Еще мы в кино опаздывали. Если скажешь, тогда не выпутаешься.

И тут Александр Семенович впервые произнес слово «суд», которое с этого момента вошло в жизнь Нины:

— Ничего, если дойдет до суда, тебя оправдают.

— Ты ведь не оставишь меня, не оставишь, что бы ни случилось?

Нина сиротливо прижалась к Александру Семеновичу, заглянула ему в глаза.

— Ну что ты… Как я могу… — поспешно заговорил Горный. И Нина почувствовала, как он осторожно отстраняет ее от себя.

Нина возвращается домой обессиленная, разбитая. И вновь приходят к ней те, появившиеся после смерти отца мысли. Никто ничем не поможет, если ты несчастен. Никто! Все бессильны. Бессильны, если такая у тебя судьба, бессильны, если ты несчастная. Да и никому по-настоящему нет дела. Кто будет бороться за тебя? Кому надо? Если даже Горному она в тягость! Когда прощались, он так и не предложил ей повидаться снова.

Они приходят теперь по-хозяйски, мысли о том, что есть мое и только мое несчастье. В последние месяцы жизнь, не скупясь, подтверждала их. Нелепый случай с ногой. Смерть отца, самая тяжелая, самая невозвратимая ее потеря. Алла Петровна, наконец, эта недостача, обыск, допрос.

Цепь, целая цепь несчастий. И ни в одном из них Нина ничуть, ни самую капельку не виновата. Что сделаешь, если она несчастная? «Н е с ч а с т н а я» — ни в школе, ни дома она не слышала, чтобы кто-нибудь всерьез произнес это слово. В ее сознание оно проникло откуда-то из старых, давно уже воспринимаемых только иронически мещанских с надрывом песен. Их, вспоминая свою молодость, шутя распевал отец со своими друзьями:

Или:

Нет, это не шутка. Напрасно отец шутил тогда. Теперь это слово обрело свой подлинный, извечный, как полынная горечь, вкус.

Целыми днями сидит Нина на своей постели, равнодушно выслушивает Любовь Ивановну, Галю, Верочку и почти не скрывает, что ждет, когда они уйдут.

Иногда Нина сидит бездумно. А иногда мысленно беседует с отцом.

Папа, папа, ты был неправ, видел весь мир в розовом свете. Хороших людей, конечно, немало. Но прав Алексей Никандрович: «каждый за себя», «каждый для себя». Вот я сейчас одна, и никто ведь меня не выручит.

Эх, папа, если бы я воровала, вероятно, было бы не так обидно. Или если бы ты жил, как некоторые врачи. Есть такие, ты сам говорил, которым даже на дом возят продукты, подарки. И ты мог оставить мне много-много денег. Я не в укор тебе, папа. Просто тогда я бы могла внести эту проклятую сумму.

Но что я говорю, что я говорю! Разве ты мог брать с кого-нибудь за лечение! Это я от отчаяния. От одиночества. Иногда мне кажется, что я одна на земле. Ведь даже, даже Александр Семенович отступился от меня…

Подчас Нина принималась мечтать. Если бы папа был жив. Как он бы поговорил с ними со всеми! «Накладные, фактуры. Но это же бумажки! А тут человек! Человек. Как вы могли его заподозрить».

А уж с этим следователем!.. Папа сказал бы ему: «Поясните, пожалуйста, откуда вы такой взялись? И кто вас научил так разговаривать с людьми, как будто они бревна? И прилипать к ним хуже репейной колючки и все ловить их на какой-то крючок, словно они рыбы».

Часами Нина погружена в туман этих странных и нелепых мыслей. Она довольна тем, что следователь за последнее время не тревожит ее. Ей не приходится нехотя, словно невольнице, отвечать на нелепые вопросы, не приходится идти по улицам, старательно переставляя будто залитые свинцом ноги…