Дни испытаний

Но, пожалуй, еще томительнее было другое. Девушка, очевидно, ни в чем не виновата. Она просто не может быть воровкой. Недаром тот пожилой артист сказал о ней на суде, что такие играют Джульетт. А приходится ей принимать такой стыд, такую муку. И сейчас, наверное, опять не дают ей покоя следователи, прокуроры?

Он должен вмешаться, он должен помочь ей… После суда Тимофей хотел пойти к Нине, но ее окружили друзья, он понял, что будет здесь лишним. Несколько раз хотел прийти к ней домой, но не решился. С чем он придет, что скажет?

Иногда Тимофею страстно хотелось с кем-то поделиться, кому-то рассказать обо всем. Но с кем? Если бы кто из его товарищей знал Нину, спросил его о ней. Но ведь никто из бригады не знал ее.

И вдруг Тимофей услышал о Нине. Услышал совершенно неожиданно.

К ним в клуб строителей на диспут о любви и дружбе приехал секретарь райкома комсомола Зуб. Тимофей не любил подобные диспуты: никогда не читал статей на тему о любви в газетах. Не представлял, как можно громко, с трибуны, в полном зале разглагольствовать о том, о чем и с близким другом, может быть, решишься потолковать один раз в жизни. Как можно писать статьи о тех чувствах, воспевая которые, даже великие поэты подчас только расписываются в своем бессилии.

И сегодня Тимофей решил остаться на диспут единственно из любопытства — что будет говорить Андрей Зуб.

Остальных выступлений он почти не слушал, листая свежий номер «Юности».

К удовольствию Тимофея, Зуб как раз начал с того, что он лично не большой сторонник таких диспутов. Главное — общие мысли всем ясны, а в конкретных случаях на диспуте вряд ли разберешься… Но коли его пригласили, то ему просто хочется привести несколько примеров из жизни наших комсомольцев.

— Недавно в кондитерском отделе одного магазина обнаружили недостачу. Продавщица там была девушка, окончившая среднюю школу. В магазине семь человек, из них шесть комсомольцев. Все они уверены, что девушка не виновата в недостаче. Но никто толком не может помочь этой девушке. Но никто толком не знает, как она жила. А спроси их, в один голос скажут: коллектив у нас дружный…

«Значит, и в магазине тоже не верят в ее вину. Интересно? Надо потолковать с Зубом».

С трудом дождался Тимофей окончания диспута. До Зуба было не так-то легко добраться. Комсомольцы: спорили о кинофильме «Иваново детство», что-то кричали о Ремарке, кто-то возмущался: «Заткнись со своим кубизмом! Правильно Никита Сергеевич сказал — хвостом осла рисуют».

— А Пикассо, Пикассо? — вмешалось сразу несколько голосов.

— Вот это все и делайте темами диспутов, — пробасил в заключение Зуб. — И вообще спорить — о спорном. О том, сколько дважды два — спорить не надо: уже известно.

— Мне нужно поговорить с вами, — наконец-то протиснулся к Зубу Тимофей.

Они вместе вышли из клуба.

— А почему она тебя интересует? — выслушав сбивчивый вопрос Тимофея, спросил Зуб.

— Я был народным заседателем на суде, когда ее судили.

— Вот как! — даже приостановился в свою очередь заинтересованный Зуб. Внимательно, снизу вверх посмотрел на Тимофея. — И как тебе показалось?

— Не знаю. Длинная история.

— Давай всю длинную. Ко мне с короткими-то нечасто обращаются.

Тимофей попрощался с Зубом очень поздно, около часа ночи.

— Сложно, — басил на прощание Андрей. — Тут тебе не диспут о любви и дружбе. Надо, по-моему, там присмотреться и к заведующему. В райкоме партии я уже говорил. Ну, бывай…

— Может, ревизию к нему? — уже пожав руку Андрею, предложил Тимофей.

— Не стоит, пожалуй. Только спугнем. Подумаем…

Нинины неприятности Любовь Ивановна восприняла по-своему. Ей было очень жаль Нину. Ясно же видно, что девочка ни в чем не виновата. Кое-как сводила концы с концами. Что они там не могут понять, кто прав, кто виноват. Тоже начальники!

С другой стороны, ее возмущало Нинино упрямство. Сразу же после обыска она собралась бежать к Михаилу Борисовичу. Человек солидный, главный врач, еще депутат городского Совета, он может сказать за Нину свое слово. Оно не мало весит. Он и деньгами может Нине помочь, наверное, зарплату-то немалую получает. Но Нина категорически запретила соседке идти к Михаилу Борисовичу или к кому-либо другому из друзей отца.

«Вот с детства такая упрямица! — возмущалась Любовь Ивановна. — Уж что скажет — все должно быть по ее. Все по ее! А у самой ведь скоро есть будет нечего. Гришу одной картошкой кормит. Ну и пусть! На меня пусть не рассчитывает! У меня не столовая чужих кормить!»

Однако, возмущаясь и ворча, Любовь Ивановна не только все время совала Грише разные ватрушечки, пироги, компоты, но не упускала случая накормить и Нину.

И с каждым днем, по мере того, как усугублялись Нинины беды, она становилась все щедрее и радушнее. Расходы ее увеличились. Но Любовь Ивановна успокаивала себя: «Ладно. Мое не уйдет. Нина потом рассчитается. А нет — скажу Михаилу Борисовичу». Когда Нина получила повестку в суд, Любовь Ивановна не спала всю ночь. Тут уж отошли на второй план все материальные соображения. Любовь Ивановна до слез жалела свою Ниночку. «Господи, как-то она там будет, с ее-то гордостью, да перед судом. Видел бы покойник Сергей Артамонович! Нет, так нельзя. Нельзя больше слушать Нину. Молода она еще. Гордости много!»

Утром Любовь Ивановна побежала к Михаилу Борисовичу…

Главный врач, прощаясь с ней, спросил между прочим:

— Как она там? Может быть, нужны деньги?

— Что вы! Что вы! — возразила Любовь Ивановна. — Если нужно, у меня для Ниночки найдутся.

Вернувшись, Любовь Ивановна решительно вошла в кухню, передвинула столы и начала переставлять посуду.

За этим занятием и застал ее пришедший с работы муж.

— Что за государственный переворот? — поинтересовался он.

— Ниночкин стол. Временно брала, на место ставлю.

Один за другим приходили к ней люди, принимавшие участие в судьбе Нины — школьные подруги, Михаил Борисович, Галя и Верочка, бывшие пациенты Сергея Артамоновича. И всегда, встречая их, Любовь Ивановна переживала незнакомое ей доселе высокое чувство удовлетворения нелегко давшимся, но правильным поступком.

Снова нехотя одеваясь, с трудом передвигая враз отяжелевшие ноги, Нина собирается в прокуратуру.

«Будет ли когда-нибудь конец всему этому? — думает она. — Развеется ли когда-нибудь серая наволочь».

Нине кажется сейчас, что за нее борются какие-то две силы. Одна непонятная и темная, но, очевидно, очень цепкая, все время влечет ее куда-то, ни за что не желая отпускать. А другая, светлая, хорошая, ходит вокруг и никак не может найти ту темную, чтобы побороть ее, чтобы вырвать от нее Нину.

Все реже возвращаются к ней те злые и невеселые мысли об одиночестве, о том, что никто не поможет в глухом горе. Нина знает теперь, как прогнать их. Стоит подумать о Гале, Верочке, о Ленке, Рите, о Михаиле Борисовиче, Иване Савельевиче, Юрии Филипповиче, о многих других. Они теперь все время с ней, каждый день навещают ее, стоит вспомнить о них, и эти черные мысли рассеиваются, как дым на свежем ветру.

Ничего, хватит ей бояться Дырина! В сущности, ведь он ограниченный, даже тупой человек. И он не верит людям. А кто не верит людям, тот нищий духом. Так не раз говорил отец. И как она, Нина, могла не верить людям? Ведь так можно уподобиться тому же Дырину. Нет, сегодня она найдет в себе силы поговорить по-иному с этим чванливо развалившимся в кресле человеком. Сегодня она выскажет ему все.

С таким намерением Нина постучала в кабинет следователя. Но что это? В кабинете совсем другой хозяин.

— Вероятно, мне не сюда? — растерянно спросила Нина.

— Нет, нет, сюда, — высокий полный мужчина приветливо поздоровался с Ниной.

Странно было видеть этого спокойного, доброжелательного человека на месте Дырина. На столе перед ним лежала объемистая папка. А слева — книга.

«Даниил Гранин. «Иду на грозу», — прочитала Нина.

— Знакомо? — поймав ее взгляд, улыбнулся следователь.