Профессор Жупанский

Так размышлял старик, сидя впотьмах в помещении Сбоковского сельсовета.

Скрипнула наружная дверь.

— Кто там? — крикнул сторож, вставая с места. — Ты, Яринка?

— Я, дедушка, я, — тихо ответила секретарь сельсовета. — А почему это вы не зажгли лампу? На дворе скоро ночь, а вы...

— А мне зачем свет? Газет не читаю, потому что не вижу, тебя нет, люди не приходят, завтра святое воскресенье, да и поздно уже. Вот сижу себе, вспоминаю о том о сем.

— О чем же именно, дедушка?

— Как тебе сказать, доченька. Вишь, на свете еще выродки водятся, которые на крови зарабатывают, про войну снова думают, людям горе причиняют. А для чего? Разве мало крови пролито?

— Кто это вас, дедушка, так напугал? — спросила тихо секретарь сельсовета и осеклась.

Если бы в помещении горел свет, возможно, и заметил бы дед Роман, как побледнела Яринка. А когда наконец зажег лампу и по комнате побежали длинные тени, девушка подошла к окну, неподвижно смотрела она в темноту. Энергичное, немного заостренное, будто притаившееся в напряжении лицо ее казалось озабоченным. Широко открытые глаза смотрели чуточку исподлобья с какой-то трагической суровостью.

— Дед Роман, доченька, ничего не боится, — возобновил разговор сторож.

Он вынул из кармана домотканого, видавшего виды пиджака люльку, тщательно набил ее крепким самосадом, прикурил от лампы и равнодушно продолжал:

— Старики и молодые часто жизнью не дорожат: юнцы — потому, что не понимают многих опасностей, а старикам терять нечего... Мне жить, любушка, осталось немного: отец на семьдесят пятом году богу душу отдал, вот я и не хочу быть старше отца. А молодых, таких, как ты, дорогая, мне всегда жаль... Говорят, за океаном больно сильную бомбу имеют, бросят на город — ничего не останется. А зачем это, Яринка? Люди погибнут, труд пропадет. Скажи на милость, что за вояки снова появились? Или они беды нигде не видели, или жадность страшно большую, доченька, к чужому добру имеют? Ну вот скажи, пожалуйста... Или, может, у них свой Гитлер объявился? Вот ты мне, Яринка, объясни хорошенько. Очень тебя прошу!

Дед посасывал свою люльку и жадно ждал ответа.

А секретарь все ходила и ходила по комнате. Что она сейчас должна сказать старику? Представляет ли этот семидесятилетний дед, какую волну вызвал в ее сердце своими наивными вопросами? Не представляет... Где ее совесть? Неужели у нее никогда не хватит сил выпутаться из вражеских тенет? Ведь она, Яринка Тарасевич, не хочет крови! Нет и нет!

— Знаете, Роман Петрович, я в том, о чем вы меня спрашиваете, ничего не понимаю. Я ведь только секретарь сельсовета, к тому же девушка. В газетах пишут, что за границей кое-кто грозится новой войной. Я не знаю — будет она или нет, но я очень боюсь войны, уверена, что мне ее не пережить.

Каждое слово она произносила медленно и четко — так разговаривала Яринка со школьниками, когда была учительницей. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор.

Дед Роман попыхивал люлькой и вроде бы не собирался уходить. Тарасевич вздрогнула. Ей надо побыть одной. Остаться без свидетелей. Но как избавиться от деда? Может, послать в клуб? Пускай пойдет кого-нибудь поищет.

Пока решала, как быть ей со сторожем, тот сам встал со стула, начал переступать с ноги на ногу на одном месте.

— Чего вам? — спросила Тарасевич, хорошо зная эту странную привычку сторожа.

— Мне бы домой. Я, доченька, раз-два: козу покормлю и прибегу, как исправный солдат. Может, разрешишь?

— Идите, Роман Петрович, да не задерживайтесь, потому что я хочу в клуб пойти, слышите?

Деда Романа будто ветром сдуло: лишь заскрипели доски под его ногами. Ярина минуту-другую прислушивалась к затихающим шагам сторожа, затем приблизилась к лампе, прикрутила фитиль, открыла окно и, опершись на подоконник, задумалась. Как трудно сложилась ее жизнь! Отца не помнит: его замучили польские жандармы еще в двадцать четвертом году, когда ей только-только исполнилось два месяца. С той поры жили вдвоем с матерью. А как жили? Бедствовали, а не жили. Мать работала в украинской школе учительницей и получала... Лучше сказать, ничего не получала. Жили на подаяния крестьян, дети которых ходили в школу. Она легко закончила четыре класса. После этого мать каким-то образом через знакомых учителей устроила ее в городскую гимназию. А сколько сил и здоровья стоило это матери. Правда, потом мать безмерно радовалась ее успехам в учебе. Ой, как она радовалась!

Сентябрь тридцать девятого года встретили, как весну. Им предоставили светлую квартиру, привезли дров. Они часто брались за руки, будто дети, и смотрели друг на друга счастливыми глазами. Подумать только — через два года она будет учительницей!

И вдруг война. В школе немцы устроили склад, а она за то, что уклонялась от обязательных работ, попала в лагерь.

Даже вздрогнула, вспомнив первую встречу со Злогим. Ее не били, как других, даже не допрашивали. Говорил главным образом Злогий, а она слушала. Глупенькая, верила в его «высокие национальные идеалы», в разглагольствования о «национальном сознании», о высшем долге перед Украиной. Кому верила? Злогому? Настоящий дьявол. Где был ее разум? Поверить, что Злогий и ему подобные защищают украинский народ!

— Теленок! Настоящий теленок, — шепотом промолвила Яринка, всматриваясь в ночную тьму.

Из лагеря ее, правда, выпустили, потому что дала Злогому обещание вступить в «национальный курень». Вскоре принимала участие в уничтожении какого-то военного отряда. Сам атаман заверял, что это была фашистская карательная группа, на поверку оказалось, что они расстреливали из пулеметов советских партизан.

Вспомнив эту ужасную картину, Тарасевич застонала.

В глубине улицы раздались чьи-то шаги, потом стихли. Может, дед Роман возвращается? Нет, походка тяжелая... Сердце сжалось от страшного предчувствия.

— Гайдук! — сорвался с уст панический шепот. Отпрянула от окна.

Гайдук шел неторопливой, вразвалочку, походкой, и казалось, что под его сапогами содрогается земля.

Прошел мимо здания сельсовета, остановился. Постоял немного, словно вслушивался в ночь, и возвратился обратно. Теперь он направлялся прямо к раскрытому окну.

— Яринка!

Девушка стояла неподвижно.

— Яринка! — повторил тихо Гайдук, заглядывая в окно. — У меня приятные вести для тебя, — и он протянул зажатое в кулаке письмо.

Она даже не пошевельнулась.

— Возьми! — попросил он мягко. Наклонился через подоконник, зашептал еще вкрадчивее: — Небольшой пустяк, и ты будешь, Яринка, большой госпожой. Понимаешь? Сегодня для этого есть удобный случай. Слышишь, что я тебе говорю? Пойми — удобный случай!

Понимает ли? Теперь вроде бы понимает. Очень хорошо понимает, о каком «пустячке» идет речь. Зверюга!.. Пусть будет что будет, но письмо она не возьмет. Хватит!

— Отойдите, иначе я сейчас позвоню куда следует.

Гайдук помолчал немного, не то удивляясь, не то раздумывая.

— Так я должен уйти?

— Да! Да! Уйдите, чтобы я вас никогда больше не видела!

Гайдук какое-то время выжидал, будто решал и не мог решить, как ему после этого действовать. Потом неторопливо отошел. Вскоре его черная фигура исчезла во тьме, затихли тяжелые шаги, а Яринка растерянно стояла на прежнем месте. В висках яростно стучала кровь, кружилась голова, всю ее лихорадило. Села в кресло, беззвучно заплакала. Где ей искать спасения? Ведь так дальше жить нельзя! И до каких пор она должна терпеть? Для чего?

Скрипнула дверь.

— Кто там? — спросила чужим голосом.

— Это я, Яринка, дед Роман.

— И я! — добавил кто-то из темноты слишком весело.

Яринка молчала.

— А что с тобой, дочка? — всполошился вдруг старик, переступая порог. — Свет не горит. Что здесь случилось, доченька?

— Ветер, дедушка, — с трудом произнесла Тарасевич, а сама подумала: «Кто же это пришел с дедом?» Еле удерживая волнение, продолжала вслух: — Открыла окно, что-то душно стало, а лампа потухла... Кто там с вами пришел, Роман Петрович?