Профессор Жупанский

Галинка нервно тряхнула головой.

— Из ревности с убитой сапог не снимают... Кстати, они нашлись. Убийца или убийцы, неизвестно, сколько их там было, бросил сапоги в колодец.

— И какой же из этого сделан логический вывод?

— В Сбокове считают, что девушку убили кулаки. Убийство можно рассматривать как месть. Но за что? Неужели обреченные всегда так действуют? Что об этом говорит история, папа?

Отец удивленно посмотрел на дочь, но с ответом не торопился. Склонил голову, делал вид, что продолжает внимательно слушать.

Галинке почему-то хотелось досадить отцу, нарушить его спокойствие, может, даже рассердить. Пусть покричит, но пусть не думает, что его дочь совсем наивная, не понимает, что к чему, не имеет собственных убеждений.

— Убийство совершили бандеровцы. Я в этом уверена. Оказывается, национализм — не такая уж безобидная вещь...

Станислав Владимирович выпрямился, оцепенел. Калинка?! Его единственная дочь говорит такие вещи? Без влияния Линчука здесь не обошлось. Безусловно! Наверное, всю дорогу распространялся, что бандеровщина — это «гриб кулачества».

От нетерпения вскочил.

— Прежде всего я требую от тебя не забавляться политическим фразерством! Слышишь? Я также не рекомендую тебе увлекаться менторством. И в чем, собственно, ты упрекаешь отца? В чем?

Галинка тоже вскочила с кресла. Она тяжело дышала, на лбу пролегла упрямая складка.

— Потому что ты живешь прошлым! Не хочешь по-настоящему видеть ни того, что происходит сегодня, ни будущего. Ты живешь с закрытыми глазами!

Станислав Владимирович побледнел, отступил на два шага, будто хотел получше разглядеть родную дочь.

— Значит, я динозавр в вашем мире, да?

Галинку его слова удивили и оскорбили.

— Зачем ты так, папа? Я ничего подобного не думаю. Но ты упорно на некоторые вещи закрываешь глаза. Ты...

Ее голос звенел, как натянутая туго струна. Вдруг девушка не выдержала, кинулась на грудь отцу.

— Прости меня, папа! — задыхаясь, просила Галина, прижимаясь к отцу. — Прости, мой хороший!

Станислав Владимирович молча гладил мягкие волосы дочери. «Такие, как у матери, — подумал и поднял глаза на портрет жены. — А вот характер совсем другой».

Галинка крепко обняла его за шею, заглядывая в глаза, сказала:

— Мне очень хочется, чтобы о тебе говорили по-прежнему с уважением... Как говорят сегодня об академике Духние.

Станислав Владимирович поцеловал дочь в лоб, разнял ее руки, тихо спросил:

— Выходит, я ретроград?

— Как тебе сказать, — нерешительно начала дочь. — Возможно... Нет, я не хочу, чтобы ты был ретроградом, я...

— Это не твои мысли!.. Это Линчук! Я знаю. И ты готовишь его мне в зятья? Однако прошу запомнить...

Галинка болезненно сморщила брови. На щеках появились бледные пятна. Хотела сдержаться и не смогла.

— Я тоже прошу запомнить!.. Я хочу, — выпрямилась она, — чтобы на тебя не показывали пальцами и на меня тоже!.. Что касается Линчука, то он твоим зятем не будет. В этом можешь быть спокоен.

Станислав Владимирович продолжал стоять с полуоткрытым ртом. Не знал — сердиться или радоваться. Услышать такое откровение... Неужели он ошибся в своих наблюдениях?

«Раз, два, три, четыре...»

Ища успокоения, тяжело опустился в кресло-качалку.

— Я так устал от всего этого, — признался он сдавленным голосом после продолжительного молчания. — Возможно, я ошибаюсь, возможно, в твоем упреке, Калинка, есть доля правды. Каждое поколение живет своими устремлениями. Не думай, что мне легко. И не упрекай меня в том, что я не стараюсь найти место в новой жизни. Я стараюсь, доченька. Не сердись на отца, Калинка. Ты у меня одна. Без тебя, доченька, мне жизнь не нужна...

Некоторое время в комнате царило молчание.

— Давай не будем об этом говорить, — примирительно попросила Галинка.

— Да, да! — согласился отец. — У меня столько работы. Эта статья в научный сборник. Никак не могу ее докончить. И за выпуск сборника я отвечаю... А ты набрасываешься на меня как на врага, — грустно и тихо закончил он.

За дверью послышалось шарканье ног. Галинка, с надеждой прислушиваясь, посмотрела на дверь. Но шаги отдалялись, а вскоре и вовсе затихли.

Дочь не выдержала.

— Извини, отец! — промолвила она негромко, умоляюще скрещивая руки.

Станислав Владимирович поднял голову — ему хотелось еще раз услышать из уст дочери эти два слова.

В комнату вошла Олена, напомнила о завтраке. Отец и дочь облегченно вздохнули.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

...Из конспиративных соображений Злогий и отец Роман Базилевич встречались редко — только в исключительных случаях, точнее — всего четыре раза с тех пор, как Злогий превратился в Роздума. Сегодня должна состояться их пятая беседа. С глазу на глаз. Для этой цели они избрали квартиру мастера машиностроительного завода Голода, очень набожного и покорного прихожанина, беспрекословно выполнявшего все поручения отца Романа. Как никто другой умел Голод распространять на заводе слухи о близком походе на Москву, об «освобождении Украины от большевиков».

Сегодня по окончании «службы божьей» мастер не торопился уходить из церкви. Опустив глаза, он грустно рассказывал знакомым прихожанам о том, что жене его, которая была прикована к постели, стало еще хуже. Знакомые крестились, желали женщине скорейшего выздоровления.

—На все воля божья, — повторял Голод. — Хочу попросить отца Романа исповедовать жену — бог карает, бог и милует.

Вошел на церковный двор и через некоторое время был уже возле захристии. Оглянулся, постоял немножко, затем вошел в небольшую дверь.

— Позвольте, святой отец?

Отец Базилевич снимал епитрахиль. Это был худощавый высокий мужчина аскетического вида, с тонкими, едва очерченными губами, длинным горбатым носом и выразительными серыми глазами, над которыми возвышался высокий белый лоб. Реденькие поседевшие волосы спускались на шею. Увидев Голода, священник уставился на него холодными пронзительными глазами.

— Мое почтение, святой отец, — склонился Голод к руке Базилевича. — С женой очень плохо... Просит исповеди.

Отец Роман слегка прищурился; узенькие, как две раздавленные соломинки, губы сжались. Теперь рот духовника обрисовывался лишь дугоподобной линией, что выделялась на бледном лице.

— Врач был? — Губы-соломинки раскрылись и снова сжались.

— Сегодня должен прийти. Обещал быть в одиннадцать.

— Хорошо, я сейчас...

Отец Роман шагал широко, слегка опираясь на гладенькую буковую палку с медным набалдашником. В полушаге от него семенил опечаленный мастер Голод. Он то и дело тяжело вздыхал, шептал слова молитвы.

Знакомые останавливались, кто вопросительно, кто сочувственно провожали глазами Голода и отца Базилевича. Верующие почтительно снимали перед отцом Романом шляпы, фуражки. Но были и такие, кто глядел насмешливо, а кое-кто даже дерзко отворачивался. Таких становилось все больше и больше. Брови Базилевича сомкнулись, в глазах сверкнули недобрые огоньки. Непочтительное отношение людей не давало покоя старческому сердцу. Да, очень много расплодилось непокорных, особенно среди молодежи. Страшно даже подумать, к чему это приведет. Святая церковь переставала быть для них местом единения с богом.

Наконец свернули они на узенькую тихую улицу. Она так и называлась — Узкая. Голод забежал наперед, предупредительно открыл перед священником калитку.

— Прошу, святой отец!

Под высокими окнами на широкой деревянной кровати тихо охала больная. Отец Роман подошел к ней неслышно, взял за руку. Женщина подняла распухшее лицо.

— Батюшка! — приникла больная бескровными устами к сухой руке Базилевича. — Богу душу отдаю, батюшка.

Из глаз больной медленно скатились слезы, упали на руки духовника.

— На то воля божья, Мария. Все мы зависим от милости господней — все до единого!

— Жить хочу, батюшка, — простонала больная и подняла на священника умоляющий померкший взгляд.