Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Он крикнул с порога:

— Как хорошо, что я тебя застал! Нам же надо проучить этого Козлоногова. Здесь на него жаловаться нет никакого смысла! Да и Степанчиков еще не приехал. Надо написать заметку в газету. Мы завтра возвращаемся в город, и я сам передам в редакцию твою заметку. Здорово? Ты когда едешь? Ну и на ять — успеем соорудить заметочку. Ты писала когда-нибудь? С тобой что?

— Ничего, — сдержанно проговорила она. Выходит, если бы она уехала, он бы пожалел только потому, что не успели написать заметку.

Виктор скинул тужурку, буденовку и все поглядывал на нее, видимо силясь понять, что произошло.

— Я так торопился, — сказал он, — боялся, что ты уехала. Даже собрание в комбеде перенес.

— Хорошо, я напишу заметку, — мигом повеселев, сказала она, — только я всего раз писала, да и то сильно переделали.

Они вместе писали эту замечательную, хлесткую, бичующую заметку.

Виктор сказал:

— Жаль, что ты уезжаешь. Оставайся.

«Значит, ему небезразлично», — обрадовалась Нина.

— Я не могу остаться. У меня завтра с утра уроки в школе… — Она подумала: «Мне так не хочется с тобой расставаться» — и сказала: — Мне тоже жаль, что уезжаю…

Они сидели за столом друг против друга. Виктор взял ее руки в свои, осторожно сжал их.

— Нам с тобой не пришлось поговорить…

Но Виктор так ничего и не успел сказать — пришли профессор и Маруся с Гранькой.

На прощанье Гранька расцеловала Нину. Маруся хмуро отмалчивалась. Нина поймала па себе ее сумрачный взгляд.

— Я тебе напишу, — сказал Виктор, пожимая Нине на прощанье руку. — Напишу про заметку. Ты жди.

Три дня Нина запрещала себе ждать писем от Виктора. Потом прибавила еще три. Писем не было.

Писала мама: «Как ты там, Ниночка? Душа у меня за тебя болит». Петренко, тревожась, спрашивал, почему молчит. Утешал: «Не казни себя, если что не так. Опыт — дело наживное. Нет хуже, когда человек перестает верить в свои силы…» Мара сообщала: «…жизнь шикарная. Поступила на службу (папина протекция) в лесоустройство. От поклонников нет отбоя. Приезжай — познакомлю. Нечего прозябать в глуши». Натка разразилась жалобами на пяти закапанных слезами страницах. «Африкан меня заедает…» Нина живо представила Наткины злоключения.

…Поздно, после комсомольского собрания, Натка в кухне разжигает примус.

Врывается отчим и начинает орать:

— Шляешься до полуночи!

Натка презрительно молчит. Обозленный Наткиным молчанием, Африкан кричит:

— В комсомол вступила, чтобы был предлог шляться с парнями. У вас в комсомоле свобода любви…

Натка сдерживается, пока он ее ругает, но комсомол она никому не позволит оскорблять! Хватит деликатничать! Рубануть так рубануть! И она с ненавистью выпаливает:

— Заткни хайло копытом!

Африкан зеленеет от злости, размахивается и бьет Натку по лицу…

(«Только подумать — нас ведь никто никогда не бил!»)

Натка бежит на улицу! В ночь. И до утра дрогнет под дождем. Натка твердо решила бросить школу, уехать в деревню и наняться в батрачки.

Нина написала сестре: пусть не смеет бросать школу. Африкан не может оскорбить комсомол. Никто не может оскорбить комсомол. Написала и Африкану. Высказала все. Если он хоть раз еще ударит Натку, она, Нина, напишет об этом в газету, ему тогда не поздоровится. Как и следовало ожидать, Африкан на ее письмо не ответил.

Зорин упорно молчал. И все-таки Нина ждала. И заметка не появлялась в газете. Мог бы хоть об этом написать… Никитична заметила раз: «Ежели кручина, видать, у девки причина».

Уже прочно утвердилась зима. Намела сугробы под окнами, завернула в снеговые пуховики крыши, сковала толстым голубым льдом Бургояковку, перемела дороги в лесу.

В субботний вечер Нина возвращалась с ликбеза. Из окон изб сочился скудный свет. Над крышами дым столбом. Значит, мороз. Глухо на улице. Сегодня топят бани. В общем-то однообразная жизнь в деревне. Темень. Тьма. Темнота. В городе освещенные улицы. У кинотеатров веселая толпа. На окраинах полно лыжников. В актовом зале концерт. Писали, что приезжает знаменитая певица Ирма Яунзем… Съездить бы в город на один денек. Обнять маму, Натку. Может, удастся свидеться с Петренко. Поехать в город необходимо, хотя бы для того, чтобы выяснить про заметку. Но самое важное — все выяснить о Зорине, и если он забыл о ней, то и она найдет в себе силы никогда его больше не вспоминать.

Мотря всегда знает, кто едет в город. Прибавила шагу; надо успеть, пока Мотря не улеглась спать.

С трудом потянула стылую дверь на себя и с порога увидела Виктора. Он стоял у печки. На нем лыжный костюм, он смотрел на Нину и улыбался. Его появление настолько было неправдоподобным, что она на секунду даже закрыла глаза. Он? Он!

— Вот братец приехал, — объявила Никитична, подталкивая седые космы под платок, — экая страсть, на лыжах прибег! Сорок пять верст без малого, и все бягом и бягом. Маленько личность себе не познобил.

— Что, сестренка, разве не рада? — улыбнулся Зорин.

— Рада. Но ты не писал. Ты правда на лыжах? — Нина так растерялась, что не знала, о чем говорить. — Пойдем ко мне.

Никитична «наладила» им ужин у Нины в горнице.

Наконец они вдвоем.

— Ну, здравствуй, — он шагнул к ней, взял ее руки в свои.

Сейчас поцелует. Но он только заглянул ей в глаза и отошел. Наверное, и Виктор испытывал то же чувство радостного смятения.

— Однако, самовар поставлю, — сказала за дверью Никитична. — С такой-то дороги ладно будет и чайком побаловаться.

— Я сама, — кинулась Нина.

— Ладно, угощай брата. Эка столь бягом на лыжах. Конь и то пристанет.

— Добрая старуха? — спросил Виктор. — Тебя не удивляет, что я братом объявился? Хотел объявить себя женихом, но не знал, как ты к этому отнесешься.

Нина понимала, что ее молчание может обидеть Виктора, но все нужные слова куда-то провалились.

— Ты ничего мне не ответила.

— Да, — сказала она.

Он, улыбаясь, покосился на дверь.

— Очень хочется тебя поцеловать, — тихо проговорил он.

— Как брату, конечно?

— Ты не ждала меня?

— Нет, то есть я не думала…

— Не думала, что приеду?

— Ты пришел, — напомнила она. Только сейчас до Нины дошло, что он пробежал сорок пять верст. — Ты очень устал?

— Не очень. У меня же по лыжам первенство по городу.

— Я эгоистка. Ты же голоден. Садись. Ужин остынет.

Потом они пили чай, сидя друг против друга.

— Ты от какой организации? Тебя послали или ты сам попросился?

— Я сам от себя, — он засмеялся. — Понимаешь, считается, что я в Понизовье, я там в командировке. В окружкоме комсомола мне разрешили два дня проболтаться в городе, отдохнуть. Ну вот я и махнул к тебе.

— Я ничего про тебя не знала. Ты не писал.

— Я не писал — надеялся все время вырваться. Да и письма оттуда страшно долго идут. Глушь, еще почище здешнего.

— Ты мог сбиться с дороги, — испугалась она. — Обратно ты поедешь, я попрошу у хозяев тулуп. Кажется, во вторник хозяин поедет на базар.

— Не могу я до вторника ждать. Я же говорю: меня отпустили только на два дня.

— И нельзя пробыть лишний денек?

— Нельзя. Завтра днем мне надо выходить, чтобы засветло добраться до большой дороги. Понимаешь?

Виктор спохватился: он же привез Нине газету — заметку напечатали, теперь-то Козлоногов не отвертится. Виктор обнял Нину и через ее плечо стал читать вслух заметку. У нее буквы замелькали перед глазами. Она прислушивалась к себе, а не к его словам. Она любит этого человека. Виктора Зорина. А ведь еще совсем недавно она даже не знала о его существовании…

В горенке всегда холодно. Нина, укутав ноги одеялом, забралась на кровать. Виктор подвинул табуретку поближе. Разговаривали вполголоса. За стеной Мотря укладывала ребятишек спать, монотонно выводила; «Спи, спи, спи, усни-и-и-и… крепко глазыньки за-жми-и-и-и… а-а-а-а».

Виктор осмотрелся, будто только что увидел ее горенку. Нина проследила за его взглядом. Да, ничего не скажешь — убогая обстановочка: железная узенькая кровать, шаткий столик, две табуретки. Единственное украшение — над кроватью вырезанный из хрестоматии и наклеенный на картон портрет Лермонтова.