Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Не. Я учусь. В медицину ударилась. Маруся на третьем курсе, я — на первом. Угадай, кто меня надоумил? Сроду не угадаешь. Бабушка ваша. Помнишь, она нас всех, малышнят, лечила? Так я ей помогала. Бывало, спросит: «Не боишься?» А я: «Чего бояться?» Это когда банки ставила. А у самой все поджилочки трясутся. — Гранька давно уже отбросила варежку, руки ей нужны были, чтобы отчаянно жестикулировать.

— И с тех пор ты решила стать врачом?

— Не. Нынче, как только школу кончили, мамка послала меня отнести вашей бабушке земляники. Пришла, и вот смехота, чувствую — боюсь. Вроде мне влетит за что-то от бабушки. Она вообще-то со мной ласково разговаривала. А по мне мурашки, будто я с вашего огорода морковку воровала. Бабушка меня чаем напоила и спрашивает, куда я решила поступать. Я говорю — в горный. А сама еще ничего не решила. Так брякнула, чтобы удивить. А она, бабушка-то, говорит, что мне обязательно надо на медицинский, что это женское дело, а в горный — не женское. «У тебя, — говорит, — определенно способность есть. Ты, — говорит, — еще маленькая была, а научилась банки ставить, перевязки ловко делала». Потом давай мне про русско-японскую войну рассказывать, как сестры милосердные солдат спасали. А я слушаю да соображаю: верно, самая нужная профессия. Я любила лечить — может, помнишь? А горный мне как лягушке галоши.

«Мне про Граньку бабушка ничего не сказала, — подумала Нина, — наверное, не хотела, чтобы я завидовала. А я и не завидую. Разве чуточку завидую. Хорошо все-таки быть студенткой».

— А почему ты в вуз не пошла?

«Да, она должна была об этом спросить, и я все время ждала, что спросит…»

— Ты же училась здорово! — воскликнула Гранька. — Мне Гришка Шарков рассказывал. Он с моим старшим братишкой дружил, с Толькой. Не помнишь его? Так Гришка сильно тебя расхваливал. Неужели на экзаменах срезалась?

— Нет, я не срезалась, — каким-то очень чужим высоким голосом проговорила Нина, — меня просто не допустили к экзаменам, — сказала и подумала: «Совсем-совсем не просто».

— Не допустили? Соцполож…

И тут все время молчавшая Маруся, а казалось, что она даже не слышала их разговор, резко перебила Граньку.

— Ты, Камышина, делаешь важное дело. Ликвидация безграмотности у нас самый отстающий и самый важный участок на фронте культурной революции в деревне. Мы должны за два года покончить с безграмотностью в стране. И потом, если все пойдут в вуз, кто пойдет работать в деревню? — Маруся укоризненно взглянула на Граньку. — Надо думать, когда говоришь…

— Я ведь ничего, — принялась оправдываться Гранька.

— Не мешало бы договориться, как проведем медицинскую часть вечера, — заполняя неловкую заминку, предложила Маруся.

— Чего договариваться, — откликнулась Гранька, — гигиену я им растолмачу. А ты валяй первую помощь. Вопросики я уже кое-кому всучила. Картошка сварится. Пошамаем — и айдате.

Глянув в окно, Гранька оповестила:

— Профессор чешет. Слышь, Нина, в нашей бригаде профессор. Анатом. Простецкий дядька. Ты его не стесняйся.

Гранька явно покровительствовала Нине.

Профессор — коренастый крепыш, бритоголовый. Ни бороды, ни усов. Взглянув на Нину поверх запотевших стекол пенсне в золотой оправе, сказал:

— Откуда вы, прелестное дитя?

Гранька принялась рассказывать: «вместе играли»… «бабушка у нее знаете какая»… «Нина девять верст оттопала и не побоялась…»

— А вы, Виталий Викентьевич, побоялись бы?

— Я охотник.

«Но все-таки, — подумала Нина, — где же Зорин? Может быть, он и на вечер вопросов и ответов не придет? Мне, конечно, все равно, но уж если обещал…»

— А чего вы Зорина с собой не привели? — напала на профессора Гранька. — Что он такое делает, что даже про жратву забыл?

— Составляет с этой высокой учительницей план политмассовой работы.

Нине внезапно стало грустно: позвал на вечер, а сам…

— С высокой? — спросила Гранька. — Вот уж пусть какая она расхорошая, а в нее не влюбишься, такая она страхитозина.

— Неправда, в ней есть шарм, — почему-то покраснев, вступилась за учительницу Маруся.

— Все французишь? — возмутилась Гранька. — И откуда у тебя цирлихи-манирлихи берутся? Происхождения ты пролетарского, а послушаешь, так можно подумать, что мадам Бовари.

— Происхождение пролетарское ни при чем. — Маруся одернула портупею. — Почему ты считаешь, что культура речи — частная собственность потомственных дворян? А потом ты же знаешь, что наша ячейка объявила поход против словесных паразитов.

— Буза, — отмахнулась Гранька.

Все невольно засмеялись, громче всех хохотала Гранька.

Стукнула входная дверь. Девушки насторожились.

— Однако вас заждались, — сказала за перегородкой хозяйка.

Нина заметила: Маруся украдкой глянула в зеркало, поправила волосы. «Неужели?..» Но она не успела додумать: в дверях стоял Зорин. Он отыскал Нину глазами.

— Выспались?

Нина молча кивнула, удивляясь и радуясь своему внезапному волнению.

Зорин скинул кожаную куртку и буденовку, и Нина про себя ахнула — на голове у него целый сноп золотой соломы. Он расчесал сноп собственной пятерней. Маруся, улыбаясь, протянула ему гребенку.

— Ну как, девчата, шамовка готова?

За столом, уплетая картошку с квашеной капустой, много смеялись, даже Маруся повеселела. Под конец ужина не обошлось без спора. Зорин сказал:

— Виталий Викентьевич, вы вчера замечательный доклад сделали.

— Слова, слова… — покачал головой профессор.

Маруся сразу прицепилась:

— Вы считаете антирелигиозную пропаганду бесполезной?

— Во всяком случае, малоэффективной.

— А что эффективно? — встрепенулся Зорин.

— То, что делает сия молоденькая барышня, — сказал профессор.

Нине было и лестно и неприятно, что он назвал ее барышней. Небось Марусю не назвал бы.

— Вот видите, — сказал Зорин и легонько коснулся ее руки.

Он сидел рядом. Нине от этого дружеского прикосновения стало жарко и безотчетно весело.

— Ясное дело: пока крестьяне неграмотные, их трудно отвернуть от религии, — сказал Зорин.

— Видите ли, борьба с религией значительно сложнее, чем мы это себе порой представляем. Читать доклады — все равно, что бросать щепку в море — ее тут же выбрасывает обратно.

— Что же вы предлагаете? — спросила Маруся.

— Надо, чтобы деревня окрепла экономически, чтобы мужик не боялся завтрашнего дня, чтобы освободился от надежды лишь на господа бога.

— Что-то очень туманно, — сказала Маруся.

— К сожалению, очень ясно. Почему мужик идет в церковь? Каких он благ для себя вымаливает? Два блага: урожая и здоровья. Надо устранить первопричину…

— То есть? Болезни еще долго будут существовать и неурожаи, конечно, — сказала Маруся.

Похоже, что она сердится.

— Ешьте вы картошку, — вмешалась Гранька. Ей, по-видимому, надоел серьезный разговор. — Остынет же!

— А я понимаю, — неожиданно для себя сказала Нина.

Все оглянулись на нее. Отступать было поздно.

— При коллективизации крестьяне не будут бояться неурожая, — сказала Нина и, заметив одобрительный кивок Зорина, смелее продолжала: — Если везде будут больницы, они пойдут не в церковь молить о здоровье, а в больницу. Я сюда шла с одной девушкой, Стешей, моей ученицей. У нее мать больна, возили в город в больницу, Но там не оказалось мест. Вот мать и отправила Стешу в Верхне-Лаврушино отслужить молебен за ее здоровье. А еще они хотят поискать знахарку.

— Вот видите, факты упрямая вещь! — заметил профессор.

— Здесь есть фельдшер, — сказала Маруся, — разве ты не знала?

— Можете представить, у того фельдшера вторую неделю запой. Но вообще-то бабы говорят, что лечит он не хуже докторов. — Гранька пропела: — Пьет дена-ту-у-урку заместо кваса-а-а-а.

— Религии нужно противопоставить культуру, — профессор всем корпусом повернулся к Зорину и, склонив голову набок, приготовился слушать. И, так как тот молчал, спросил: — Вы со мной, Виктор Иванович, не согласны?