Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Не смейте мне говорить «ты!» Вы не так уж меня и старше! Я учительница. Если не хотите меня уважать, так уважайте учительницу.

Он смотрел на нее во все глаза и вдруг заулыбался.

Все разом прорвалось: неопределенность со школой, обида на бедняка, который не только не захотел ее поддержать, но и обозвал «боталом». А дорога? Разве легко было переться девять верст по раскисшей дороге. Сам бы попробовал. Хорошо еще, что нашлась попутчица. Правда, простоватая Стеша только пугала: «Ой, ктой-то, кажись, стоит за кустом!» А то еще хуже — примется рассказывать, «как намеднись волк мужика задрал». Сейчас, когда уже нечего бояться, просто идиотство реветь. Нина кусала губы, слизывая предательские слезы, и ничего с собой не могла поделать.

Мягко ступая, парень подошел к Нине, осторожно дотронулся до ее плеча.

— Ну, что ты… что? Успокойся, — участливо проговорил он.

Этого еще недоставало, чтобы Козлоногов ее жалел. Она резко отвернулась.

— Вы смеетесь, — сказала она, хотя он, кажется, и не думал смеяться, — это они над вашей артелью смеются. Они из-за вас уже никому не верят…

— Подождите, вы меня с кем-то путаете, — сказал парень, переходя на «вы», — я никого на заем не подписывал, никому ничего не должен.

— А вы кто? — слезы у нее моментально высохли.

— Я кто? Зорин. Виктор Зорин. Наша бригада приехала из города…

Она была так пристыжена и подавлена, что ему пришлось несколько раз повторить:

— Вы откуда? Где работаете?

Нина путано принялась объяснять, что формально она не учительница, а всего-навсего ликвидатор неграмотности. Но это только формально, потому что на самом деле она учит ребятишек, и, окончательно смешавшись, замолчала.

— Лаврушино далеко? — спросил Зорин.

— Я же сказала вам — девять верст.

— И все пешком?

— Я же сказала — подводы не было.

Странное у него лицо: что-то в нем девичье, и потом оно все время меняется. То улыбается, то хмурится.

Зорин быстро обулся, бросив на ходу: «Сбегаю за дровами», исчез за дверью.

Только сейчас Нина поняла, как устала. Пока шла, не так зябли ноги, теперь же их до боли ломило от холода.

Зорин вернулся с охапкой дров. Через несколько минут круглая железная печка раскалилась докрасна.

— Садитесь погреться, — сказал он, подвигая к печке табуретку.

Нина села и с наслаждением вытянула ноги.

— Вы извините… Это дед — он дрова колет — мне сказал, что Козлоногов сидит в кабинете председателя и сушит портянки. Вот я на вас и накинулась…

— Ерундовина, — весело отмахнулся Зорин, — по правде говоря, я рад, что он вас сюда направил, — и, видимо заметив ее смущение, снова заговорил о деде: — Хитрющий старик, любит всякие штучки отмачивать. Он не представлялся глухим? Вот-вот, а сам, между прочим, слышит что надо! Я уже его тут за три дня изучил.

Зорин присел на корточки перед печкой, пошевелил клюшкой дрова, лицо его стало розовым и очень юным. «Сколько ему лет?» — подумала Нина.

Выкатив клюшкой горячий уголек, Зорин ловко подхватил его и бросил на край печки. Нина заметила, что он все делал ловко: накручивал без единой складки портянки, отдирал бересту от полена, а теперь прикурил от уголька и голыми пальцами бросил уголек в печку. Плечи у него узкие, талия, перетянутая красноармейским ремнем, тонкая, а руки будто от другого человека — большие и грубые. Но зато смотреть, как они орудуют, — одно удовольствие.

— Между прочим, — сказал Зорин, — Козлоногов, как наша бригада приехала, сразу удрал в город. Расскажите про ваши дела. Может, я смогу чем-нибудь помочь.

Он говорит так, точно они давным-давно знакомы. Она ему рассказала, как ребята заявились на ликбез.

— Знаете, я не могла их прогнать.

Он молча кивнул.

— А Степанчиков сказал: «Зарубила?!» А я ничего не нашлась ему ответить.

Нина рассказывала, и все, о чем она говорила, отражалось на его лице: сочувствие, растерянность, негодование и ярость, когда она сказала: «Ботало болтает». Зорин, пока она говорила, ни разу не поднял на нее глаз. Возможно, боялся спугнуть ее откровенность.

— Ну, вот я и пошла сюда, — закончила она свой рассказ.

— Вы не отчаивайтесь. Я среди своих братишек — я в депо работаю — всегда знаю, какое принять решение, а в крестьянском вопросе… надо с ними сто пудов соли съесть. Но дело-то ведь не терпит! — воскликнул Зорин и принялся пространно и пылко доказывать, что путь колхозного строительства — путь на уничтожение классов. Необходимо очистить сельсоветы от кулацких ставленников. Известно ли Нине, что беднота помогает кулакам прятать хлеб? Помогает — в том-то и дело! А отчего артели разваливаются?! Да потому, что кулаки тоже свою агитацию ведут.

Наконец он Спохватился, обозвал себя дураком — она, видать, до смерти устала и есть хочет, а он ей лекцию читает. Зорин заявил, что сегодня ей нечего и думать возвращаться, тем более они в Народном доме (бывший купеческий дом) проводят вечер вопросов и ответов, и ей не мешает познакомиться с этой формой культмассовой работы. Завтра утром приезжает Степанчиков, и они вместе поговорят с ним о художествах Козлоногова. Со Степанчиковым договорятся и о подвозе для нее. А сейчас Нине необходимо пойти, чтобы поесть, на квартиру, где остановилась их бригада.

Она с готовностью подчинилась — приятно ни о чем самой не думать, ничего самой не решать. Ныли ноги. Неужели вернется болезнь, которая мучила ее в детстве? Если бы хоть немного отдохнуть — тогда, может, все пройдет. Хорошо, что идти на квартиру пришлось недалеко.

Хозяйка, круглолицая, пышнотелая женщина, выслушав Зорина, сказала:

— Надо же! Лаврушино не ближний свет. Не сумлевайтесь — накормлю чем бог послал. Сами-то хоть откушайте.

Но Зорин, узнав от хозяйки, что бригада ушла в школу проводить собрание с учителями, умчался.

— Обходительный молодой человек, — сказала хозяйка, когда за ним захлопнулась дверь, — утром дров наколол и натаскал, а девки ихние по воду сходили.

Нине хотелось узнать что-нибудь про «девок», но сил для разговора не было. Видимо, хозяйка поняла ее состояние: напоила горячим молоком с медом «от простуды» и уложила на свою кровать, укрыв овчинной шубой. Нина мгновенно уснула и проспала, наверное, долго, потому что, когда проснулась, за окнами было черно. На столе горела керосиновая лампа. У стола сидели две девушки. Та, что постарше, долгоносенькая, волосы и ресницы белесые, склонилась над тетрадью. На ней новехонькая юнгштурмовка и портупея через плечо. Другая — в лыжном из толстой байки костюме — штопала рукавичку. Рыжая, курносая, коротко стриженная. Ну, мальчишка и мальчишка! Первой заметила Нинино пробуждение рыжая. Оглянулась и уставилась светлыми веселыми глазками. И Нина не могла отвести взгляда от странно знакомого лица. Рыжая улыбнулась, показав белые мелкие зубки. И эту лукавую насмешечку Нина когда-то видела.

Рыжая, все продолжая улыбаться, скороговоркой выпалила:

— Катя. Нина. Натка. Камышина. Бабушка. Дядь Коля, — и засмеялась, закинув голову.

— Да-а-а, — недоумевая, протянула Нина, силясь вспомнить, где же она все-таки видела эту рыжую.

— А ты — Нина! Не узнаешь?

Вспомнила! Под окном худенькая девчонка корчит рожи… Гранька!

— А ты: Грань… Граня.

— Я самая! — обернувшись к долгоносенькой девушке, Гранька сказала: — Гляди, Маруся, это Нина Камышина — в девчонках в одном доме жили.

Маруся неопределенно пожала плечами, как бы этим жестом выразила — ну что же, мол, бывает.

— Выходит, это ты и есть ликвидатор неграмотности из Лаврушина? — продолжала удивляться Гранька.

— Выходит, я и есть, — засмеялась Нина.

Неожиданной радостной встрече чем-то мешала, видимо своим равнодушием, Маруся.

— Выходит, это ты оторвала девять верст! Вот молодец! И Зорин сказал — молодец!

«Ага, значит, сказал. Но почему он не идет?»

— А ты работаешь вместе с Зориным в депо? — спросила Нина, вспомнив, что Гранькин отец был железнодорожником.