Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Приняли, как попа. Мамаша угощала, как знатного гостя. На бархатный диван спать поклали.

Игнатий повадился ходить в избу старшего брата чуть ли не каждый день. Заявлялся он обычно в те часы, когда Нина сидела за тетрадями: кроме проверки, приходилось самой их линовать. Днем Нина открывала дверь на хозяйскую половину, чтобы шло тепло к ней. Игнатий усаживался на пороге ее горенки, попыхивая цигаркой, и, косясь на Нину горячими пьяными глазами, пускался в рассуждения.

— Читал я в газетке, будто Муссолини в Риме внес, значит, законный проект, будто по которому установлено нести воинскую службу мужикам заместо тридцати девяти лет пятьдесят пять. Так как же, Нин Николавна, принятый энтот законный проект?

Нина, краснея, признавалась, что не помнит, принят ли законопроект Муссолини.

Однажды, когда он начал опять выспрашивать о политических известиях, Нина нашлась:

— Вот последние газеты. Почитайте, пожалуйста.

Он забрал газеты и, ухмыляясь, ушел. У него появилось заделье приходить к ней за газетами. Садился на порог и, дымя цигаркой, следил каждым ее движением. Нагловатая усмешка и горячий косящий взгляд Игнатия пугали Нину.

Конечно же, Игнатий не пропустил случая поговорить о Нининой заметке в газете. Заявился днем, когда она сидела за тетрадями. В рваных штанах, расхристанной рубахе, с всклокоченной бородой, он походил на разбойника с большой дороги. Садиться не стал, прислонился к косяку двери, набычив голову.

— Читал вашу статейку в газете. — Сказал и замолчал. Наверное, ждал, что она повернет к нему голову.

Но Нина продолжала с усердием править тетради.

— Стало быть, устыдить Козлоногова хочете. — Игнатий притворно зевнул. — Зазря старались. Ничего с этого не будет. И до вас, которые писали, помощи не видали.

Нина снова умышленно промолчала: должен же понять, что у нее нет времени с ним разговаривать. Интересно, на какие деньги он пьет? Мотря говорит, что у них в деревне гонят самогонку, но кто гонит — помалкивает.

— Пишут вам из дому? Братец тоже, однако, пишет?

— Пишет.

— Что-то я братца у вас дома не видел. Сестрицу видел. Огонь девка.

— Он — двоюродный брат, — сказала Нина. «Я не обязана перед ним отчитываться».

— Сродный, значит.

Игнатий огляделся. Зачем? Никитична вышла во двор. Дед с ребятишками на полатях. Степан с Мотрей за дровами уехали. «Что, если прогнать Игнатия?» Нина низко наклонилась над тетрадью, чтобы Игнатий не видел ее лица. Коля всегда говорил: «По твоему лицу можно прочесть, о чем ты думаешь».

— Нина Николавна, а вы сильно гордая, сразу видать, что благородного происхождения… — И после вязкой паузы добавил с издевочкой: — Разговаривать не хочете.

«Про благородное происхождение ему, конечно, наболтал Африкан. Откуда бы он взял…»

— Нет, почему же, у меня тетради… Я тороплюсь… — Нина подняла на него глаза, и слова застряли у нее в горле. Прослоила за его взглядом и запахнула халат на груди. «Сейчас я скажу ему, чтобы уходил».

Игнатий, пошатнувшись, шагнул в горенку.

— Я тебя… — произнес он каким-то свистящим шепотом, — вот такую чистенькую…

Нина вскочила и, прижав руки к груди, отступила к окну. И тут услышала спасительный голос Мотри.

— Не успеешь полы помыть, как натопчут, ироды!

Игнатий круто повернулся и, пошатываясь, вышел.

Мотря застала Нину в слезах. Она лежала, уткнувшись в подушку.

— Вы что, Нин Николавна, неужто этот рыжий кобель обидел? Он хоть кого обидит. Варнак паскудный! Ну, погоди, я налажу его отцедова!

Мотря прибила на дверь щеколду. Нина стала запираться изнутри. Игнатий приходил дважды. Нина, не отозвалась на его стук. И он оставил ее в покое.

Новое событие отодвинуло на задний план страх перед Игнатием. Заявились прямо на урок Степанчиков и Козлоногов. Степанчиков отправил ребят по домам, сообщив, что им нужно обсудить «текущие вопросы». Козлоногов, тщедушный, неопределенных лет мужчина, никакого интереса к Нине не проявил. Словно и не она писала о нем в газету.

Степанчиков начал миролюбиво. Пожурил: дескать, негоже сор из избы выносить. У нее тоже могут быть неполадки в работе. Потом он разъярился и начал кричать:

— У самой политпросветработа стоит на точке замерзания, а туда же, указывать!

Отправил Леонтиху собирать мужиков, подписавшихся на заем. Мужики приходили по одному. Степанчиков, грозно поглядывая на Козлоногова, заявил, что секретарь всем, у кого брал деньги, выдаст расписки, а на днях привезет облигации. Никакого списка у Козлоногова не оказалось, но он с непостижимой легкостью выдавал расписки на ту сумму, что ему указывали. Мужики кланялись начальству и, улыбаясь, заговорщически поглядывали на Нину. Кое-кто не без умысла громко благодарил:

— Спасибо тебе, Нина Николавна, а то плакали бы наши денежки.

Нина в душе торжествовала. Радость омрачил Степанчиков.

— Про школу, — сказал он, — имей в виду — нет никаких указаний. Сама заварила кашу, товарищ Камышина, сама и расхлебывай. Можешь распустить школу — официально ее не существует. Зарубила?

— Это неважно, — с неожиданной для себя смелостью сказала Нина. — Важно, что ребята учатся. И станут учиться! Вам ясно?

— Ты смотри! — только и нашелся ответить Степанчиков.

Пообещав через неделю привезти облигации, Степанчиков и Козлоногов уехали.

Потянуло в город — встретиться с Виктором. Рассказать о своей победе. Повидаться бы с Петренко, услышать от него: «Молодец, Ниночко». Решила поехать в город в первое же воскресенье. Поездка сорвалась. Ударили морозы, да такие, что ребятишки притаскивали в школу замерзших воробьишек и тщетно пытались их отогреть на печке Леонтихи. Нина простудилась после бани в своей стылой горенке. Заболело горло. Никитична напоила Нину чаем с сушеной пареной малиной и укрыла тяжелым жарким тулупом. «Болезнь-то, она потом выходит».

Сквозь сон померещились голоса. Показалось, что чужие. Проснулась — темно. То ли вечер, то ли ночь… Нет, разговаривают. Услышала голос Никитичны: «Всяк умен — кто сперва, а кто потом. Сдается, понапрасну они эдак Василия… Не подумавши…» О чем-то быстро заговорила Мотря. Ее прервал Игнатий (и он здесь). «Как же! Подставляй карман шире. Покуда разберутся — Василия Митькой звали». Получается, что она подслушивает. Нехорошо. Засунула голову под подушку: «Неужели из-за горла сорвутся занятия? Спать, спать… Никитична говорит: „Сном проходит болезнь“».

Утром, совсем еще затемно, явилась Мотря.

— Не спишь, Нина Николавна? Че вчера было!

— Я слышала голоса. Мне сначала показалось, что чужие.

— Правильно. Степанчикова и этого Козлоногова принесло. Приехали гости по наши кости.

— Зачем они приезжали? — известие огорчило Нину. — Сюда они заходили? Меня спрашивали?

— А как же! Кто приедет — завсегда попервости к нам. Спрашивать-то спрашивали. Мамаша им обсказала: занедужила, мол, наша учительница. Спит.

Нина живо представила, как Степанчиков насмешливо проговорил: «Посылают девчонок».

— А что сказал Степанчиков?

— Несамостоятельный он, — Мотря замялась, — ну говорит… пусть поспит… Дескать, без нее собрание проведем.

— Проводили собрание?! — Нина села в кровати.

— Накройтесь. Простынете. За ночь-то выстыла горница. Скоро затопим. — Помолчала и со вздохом проговорила: — Вроде беда, Нина Николавна. На собрании энтот Степанчиков Василия Медведева в лишенцы обозначил. Не знаете Медведева? Так вы ишшо попервости чай у них пили.

«И про чай знают».

— Мотря, он что, кулак?

— Какой там! Справный мужик. Да как им не жить-то! Сами рассудите. Их четверо. И все работники. Пелагея, баба Василия, как начнет жать, так за ней не угонисся. Сам не пьет. Не то что наш Игнатий. Работников сроду не держивал.

— Тогда за что его в лишенцы?

— Вот и говорю: за что?

— Ужасно обидно, из-за этого горла я собрание прозевала.

— Думаете, они вас послушали бы! У нас, говорит, на то свыше полномочия есть. Надо, грит, разобраться, Прохоров, — это моему-то мужику, — какой ты ни на есть середняк. Ну, тут на него поднялись. Все помнят, как на избу комбед ссуду давал. Работников-то у нас двое, а ртов — шесть. — И с грубоватой непосредственностью призналась: — С того и квартирантов держим — все лишняя копеечка.