Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Как сказать? Возьмите Англию. Культуры ей не занимать. А религия там процветает. Религия процветает там, где это выгодно господствующему классу. Как хотите! Но я верю, что слова действуют. Вот Ленин умел же бороться! Ему верили, что революция победит. Его слова действуют.

— Эко, батенька, куда метнули, — такие умы, как Владимир Ильич, рождаются раз в века. Я утверждаю, что нужны более действенные средства. Но ежели хоть одному человеку то, что я говорю, заронит в душу сомнение, я готов читать лекции и доклады денно и нощно. Уж я-то знаю, как попы калечат души.

— Пора, товарищи, — спохватился Зорин. Он взглянул на Нину. — Вы пойдете с нами?

— Что за цирлих-манирлих? — возмутилась Гранька. — Подумаешь, не будет же она здесь одна сидеть. Одевайся, Нина.

В Народном доме Зорин потянул Нину за рукав.

— Идемте с нами на сцену, включайтесь в нашу бригаду.

— Говорите мне «ты».

— Ты тоже, — сказал он.

— Хорошо, я буду говорить тебе «ты».

Ничего, кажется, необыкновенного они друг другу не сказали и все-таки сказали. Его взгляд как бы говорил: «Ты очень славная», а она ответила взглядом же: «Ты тоже».

В углу Народного дома пылала огромная, неуклюжая железная печка. Две висячие керосиновые лампы-«молнии» — одна на сцене, а другая посреди зала — все же плохо светили. Народу набилось столько, что не закрывалась дверь. Ребятам места на скамейках не хватило, и они расположились на полу у сцены.

Нина устроилась на скамейке в глубине сцены и с любопытством наблюдала за ребятами. Они, показывая пальцами, громко переговаривались:

— Энтот, в кожане, комиссар!

— А где у него револьверт?

— Может, он его под кожаном прячет. Станет он всякому револьверт казать.

— Гляди-ка, баба, а курит. Видать, тоже комиссарша. Ремней-то сколь.

«Комиссарша, конечно, Маруся», — мысленно отметила Нина.

— Глянь, а энтот, энтот, — не унимались мальчишки, — голова голая, как пузо.

Настроение у Нины приподнятое, как в праздник, хотелось, чтобы время шло как можно медленнее. Она с удовольствием слушала лекцию профессора, хотя с детства знала, что гром и молния отнюдь не силы небесные. Как все просто и понятно объясняет профессор!

— Ты будешь выступать? — тихонько спросил Зорин Нину.

— Нет, что вы! — испуганно произнесла Нина, вспомнив свой провал на собрании в Лаврушине.

— Опять «вы»?

— Ты, — сказала она, улыбаясь.

…Разве можно определить, когда зарождается любовь? Почему вдруг все — взгляд, улыбка, слово — приобретает совсем новое и такое важное значение?

— Зорин, веди собрание, — в сдержанном шепоте Маруси разве чуть-чуть прорвалась досада. На Нину она не смотрела.

И снова Нину уколола догадка: строгая, суровая Маруся тоже…

Зорин пересел к столу и объявил выступление Маруси. Как ни старалась Нина с особым вниманием слушать, но Марусины гладкие книжные фразы, минуя Нину, опрокидывались в зал. Не поворачивая головы к Зорину, каким-то боковым зрением Нина видела каждое его движение. Вот он вытащил из пачки, лежащей на столе, папиросу, повертел и положил перед собой. Вот погрозил мальчишкам, затеявшим возню. Потом он вышел за кулисы покурить, Возвращаясь, шепнул ей:

— Садись за стол, а то спряталась в угол, как Золушка.

Он посадил ее рядом с собой.

— Пиши протокол, — взяв протокол у Граньки, положил его перед Ниной и громко объявил, что слово для ответа на вопросы предоставляется товарищу Никифоровой.

— Вот тут одна гражданочка хочет знать, — Гранька помахала чистым листком бумаги, — можно ли присыпать землей рану? Отвечаю: которые несознательные хотят умереть — можно.

Нина радовалась: и у нее есть дело. Особенно старательно записывала слова Зорина. Ага, смычка города с деревней — оказывается, рабочие и служащие их города собрали деньги и купили два трактора, первые два трактора в округе. «Завтра же надо в Лаврушине всем об этом рассказать». Тракторы решили отдать району, первым сдавшему излишки хлеба государству.

— Два трактора — это начало. Настанет время, когда не только в каждом районе, но и в каждой деревне будет трактор.

Из задних рядов чей-то мужской голос произнес:

— Пой, ласточка, пой!

Нина испугалась: что, если Виктор, так же как и она тогда, растеряется и скомкает собрание?

— Кто это сказал? — почти весело спросил Зорин. Его улыбчивое лицо стало хмурым, как-то затвердело. — Молчите? Выходит, трус в кармане фигу показывает. Не верите? Были ведь и такие, что не верили в Советскую власть. Грозились: год-два, и Советам крышка, а мы десятилетие Октябрьской революции отпраздновали. Даю вам честное слово комсомольца — будет трактор в каждой деревне!

Первым захлопал в ладоши профессор, за ним Гранька и Маруся, а уж потом стали аплодировать в зале.

Речь Зорина не походила на привычную ораторскую речь: плавную, с обычными оборотами, целевой установкой, тезисами и выводами. Виктор прерывал себя, отвечал на вопросы. Спорил. Доказывал, убеждал: мужику без коллективизации не прожить, прижмет его кулак, заберет в кабалу.

Вот тут и взорвалось: не в один, а в несколько голосов стали кричать:

— Не агитировай!

— Хлебнули мы коммуны! Язви вас в душу, агитаторы!

— Свово коня заимеешь, веди куды хошь. Я заместо коня падлу с той коммуны получил.

В первом ряду поднялся приземистый мужик. Про одежонку на нем Леонтиха сказала бы — «одно звание». Заговорил он уже знакомым Нине тоном — с подковырочкой.

— Вот вы, товарищ уполномоченный, не знаем, как вас звать-величать, все про нашу жизнь рассудили: куды нам вступать да про нашу выгоду. Да про труд нашенский, значит, — тяжело мужику в одиночку свою землицу сохой обрабатывать. Про мозоли трудовые тут нам объясняли. А вы, товарищи городские, могете понимать, как себе хоша одну мозольку справить?

По рядам прокатился одобрительный смех.

Нина взглянула на Зорина и замерла. Сделав стремительный шаг, он спрыгнул со сцены и ринулся к приземистому мужику. На какой-то момент Нине показалось, что он собирается драться. Зорин протянул к мужику руки ладонями кверху.

— Смотрите, — сказал Виктор звонким, срывающимся голосом. — Как следует смотрите, имею я право про мозоли говорить? Или не имею?

Мужики одобрительно гудели. Кто-то хлопнул Зорина по плечу.

— Вот, — сказал Виктор, — я этими руками ремонтировал тракторы у нас в депо. Думаете, их исправными привезли? Ни черта подобного.

Встал профессор, неуклюже засеменил по сцене. Неуклюже спрыгнул и зашагал к Зорину.

— Ну надо же! — всплеснула руками Гранька. — И этот туда же!

— Уважаемые товарищи, — несколько церемонно обратился профессор к мужикам, обступившим Виктора, — прошу вас учесть — рабочие депо работали бесплатно. И не только вечерами, а и по ночам. Ведь дело новое — никто из них в глаза раньше трактора не видел.

В наступившей тишине отчетливо прозвучали слова Зорина:

— А давайте так: мы, рабочие депо, соберем для вас трактор. Я не так сказал — для вашего колхоза. Организуйте колхоз — получите трактор.

Поднялся невообразимый гвалт. Зорин и мужики прошли к печке. Закурили. И профессор с ними.

Нина больше не слышала голоса Виктора. Как же собрание? Как же протокол?

— Не пойму, — сердито сказала Маруся, — перерыв, что ли, они объявили?

Гранька попыталась к ним прорваться, о чем-то поговорила с Виктором. Вернулась и сообщила:

— Матерщина там стоит — оглохнуть можно. Зорин велел отчаливать. Он сказал, что еще побеседует.

В дверях Нина обернулась. Виктор помахал рукой и что-то сказал. Кажется, «скоро придем».

Но ужинать они так и не пришли.

Наутро Нина узнала, что Зорин и профессор ночевали у секретаря партийной ячейки, где и после собрания продолжались споры.

Гранька с Марусей, прихватив с собой профессора, ушли к фельдшеру. Еще вечером заходила Стеша и сказала, что их подвезет ее крестный, он поедет за сеном, идти им останется не больше трех верст.

Нина сидела у окна, с грустью поглядывая на дорогу. Неужели Зорин так и не придет? Думала о нем с тревогой: так ничего и не подсказал, как быть с Козлоноговым. Но в глубине души она понимала: больше всего обидно, что не спешит увидеть ее.