Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Через три года грянет мировая революция.

Мужик с головой луковкой, выставив редкую бороденку, смиренно сказал:

— Оно и ладно, мы не возражам.

Кто-то поперхнулся хохотом.

Все газетные новости мгновенно выскочили из памяти. Надо говорить о конкретном, понятном для них — так советовал Петренко. Действительно, когда заговорила о коллективизации, перешептываться перестали. А бедняк в армяке, что приходил к кулаку Василию Медведеву просить денег, даже ладошкой оттопырил ухо, чтобы лучше слышать.

Но странно: потом никто не хотел задавать вопросов. Сидели и дымили, о чем-то вполголоса переговаривались, точно ее здесь и не было.

Отчаявшись, что мужики так и не заговорят, она промямлила: если нет к ней вопросов, то собрание можно закрыть. Все время подспудно она чувствовала: мужик-луковка должен задать какой-то заковыристый вопрос.

— А чаво его не закрыть, — сказал он, — ента не артель закрывать. Вот вы — конешна, образованная, городская, на все понятия имеете — обсказали бы нам, пошто так в Верхне-Лаврушине приключилось. Стали там, значит, мужики артель организовывать, посвезли все в кучу…

Не кашляли, не переговаривались.

Кто-то из задних рядов оборвал тишину, пробасив:

— Крути давай, Никишка!

И вот тут-то она улыбнулась. Глупо ужасно. Но она вдруг вспомнила идиотскую песенку (ее пели с упоением Натка и Юля) — «Крути давай, Гаврила, Гаврила, Гаврила, не то получишь в рыло мозолистой рукой». И потом ее насмешило, что почти старика назвали Никишкой.

— Могет, вам и смех, — сказал Никишка, — но мужикам из Верхне-Лаврушина не до смеху, вот оно што… В артель вписалась не токма голытьба, значит, вроде меня, а справные мужики. А теперича вот какое дело — когда сноп гнилым свяжешь, что с ним бывает? Рассыплется такой сноп. И артель рассыпалась. А кому от энтого худо? Обратно мужику. Мой сват в артель две коровы и нетель сдал, а привел домой одну коровенку, да и ту хоть сейчас на живодерню. С чаво бы энто?

Все молча чего-то ждали.

— С чаво бы энто? — повторил Никишка и сам ответил — А с тово: коли мое — буду обихаживать, а не мое — катись кобыле под хвост. — Он снова оживился, видимо, знал, что его слушают. — Вот у вас часы на ручке — ходют, видать, исправно, а отдай вы их другому, третьему в пользование… Никто по-вашему берегчи не станет. А пошто? Не мое — вот в чем загвоздка. Так я, мужики, говорю? Не мое.

Заговорили разом:

— В точку гвоздь вбил.

— Никишка нешто не скажет!

— Кабы чужое, как свое берегчи…

А он уверенно гнул:

— Вы вот слова сказали, и на том конец. А нам свою корову на чужой двор вести.

— Не на чужой, а на общественный, — наконец, нашлась она.

— А все едино, как ни назови… Не мое — не мое и есть… Бабы верхне-лаврушинские сказывали: без молока наплакались. Ребятишки у кажного. Всяк бы в артель вписался, кабы польза… Говорить-то оно легше…

И тут длиннобородый бедняк в армяке (а она-то ждала от него поддержки) бухнул:

— Ботало болтает — дык хоша польза.

Нина знала свою способность краснеть, знала, что не только лицо, но и уши и шея у нее покраснели. Где уж найти необходимые слова.

…«Конечно, это было отступление и провал», — думала Нина, идя по таежной дороге.

От мрачных мыслей и самобичевания ее отвлекла береза. Тоненькая, упругая, затянутая в белую шелковистую кожу, описав дугу над дорогой, береза припала верхушкой к кусту шиповника. Казалось, она это сделала нарочно, балуясь, и вот-вот выпрямится.

Ужасно неприятно, что тогда ее спас, вызволил из неловкого положения, кулак Василий Медведев. Он заполнил пустоту, унизительную пустоту, отделившую ее от крестьян.

Поглаживая черно-серебристую бороду, степенно заговорил:

— Правильна вы высказывали насчет смычки города с деревней, и опять же про ин… инстру…

— Индустриализацию, — подсказала Нина.

— Индустриализацию, — медленно повторил он, — мы это понимаем. Значит, так: мы городу хлебушко — город заводы построит, даст нам плуги. Мы государству — оно нам. Все правильно. Мы вот подмогнули государству, и хлебушко дали, и денежки свои на займ внесли. А нам — ни тебе облигациев, ни расписок. Уехал представитель рика — и Митькой звали.

Никишка пояснил:

— А фамилье у него козлиное — Козлоногов…

Мужики засмеялись.

Она обещала собранию выяснить про облигации и ничего не добилась. Написала сначала Козлоногову. Он не ответил. Написала Степанчикову, пожаловалась ему на Козлоногова, и снова никакого ответа. Поехать самой — неудобно просить подводу: мужики торопятся до распутицы закончить полевые работы. А пешком идти девять верст. Да и страшно одной. Бабушка говорила:

«Никогда ничего не обещай, если не можешь выполнить».

— Я должна пойти, — сказала она вслух, — иначе они всегда будут считать меня боталом.

Решила не откладывать, пойти завтра, благо завтра суббота. И, как всегда, если найдешь выход для себя в чем-то запутанном, сразу стало легко. Снова нахлынули запахи леса. Огляделась. «Однако я далеко забрела».

Внезапно услышала голоса. Если кто-нибудь из знакомых — подвезет. Пошла на голоса. Увидела чудо-пень: огромный, вывороченный. Будто черное вихрастое сторукое чудовище поднялось на скрюченные лапы.

Небольшая поляна. Телега. Мешки с картошкой. В телеге доски или ящики. Какие-то люди. Нина в нерешительности остановилась за деревьями. Длиннобородый в армяке, тот, что сказал «ботало болтает». Долговязый парень. Сын, наверное, очень похож. Оба копают яму. Зачем? Ах да, закапывают картошку. Мотря говорила, что они вчера тоже где-то закопали в яму картошку до весны.

Старик громко и мерзко выругался.

Нина на цыпочках метнулась за чудо-пень и притаилась. Больше всего на свете она не хотела, чтобы они ее увидели.

— Кажись, кого-то носит, — насторожился парень.

— Белка, видать, — отозвался старик, — кто к крестику пойдет?

Нина вспомнила рассказ Никитичны про «крестик». Девушка зимой ушла в лес и не вернулась. Весной, когда сошел снег, обнаружили «белые косточки». Никто доподлинно не знал, отчего погибла девушка, то ли от зверя, то ли от лихого человека. Никого у этой несчастной не было, кроме выжившей из ума бабки, а потому и похоронили прямо в лесу. Старухи рассказывали, что живет в этом месте лесовик, кто-то божился, что собственными глазами видел. Бабы сюда не ходили ни по ягоды, ни шишковать.

Боязливо озираясь, Нина выбралась на дорогу. Крестик она увидела сразу. Как не заметила его раньше? Черный, почти сгнивший крест, а вокруг темные елки. В деревню чуть не бежала, и все чудилось — кто то за ней гонится.

Старик с кхеканьем колол дрова. Он никак не мог понять, кого Нина ищет.

— Ори громчее, — приказал он. Наконец, разобрав, махнул рукой. — Стал быть, стрикулиста надобно — ступай по колидору, в кабинете председателя портянки сушит.

«Так и есть, — подумала Нина, — никто Козлоногова не уважает. Я ему все выскажу…» Рывком открыла дверь. За столом, взгромоздившись на табурет с ногами, сидел совсем молодой человек в кожаной куртке и буденовке со звездой. А ей-то казалось, что он старик и непременно с сивой козлиной бородкой. Оказывается, Козлоногов совсем молодой и даже красивый.

На печке действительно сушились портянки и подсыхали обляпанные грязью сапоги. На столе: алюминиевая кружка, краюха хлеба и остатки сухой воблы. Козлоногов улыбнулся Нине, дружески, радостно, даже немного глуповато.

Нина чуть не ответила на его улыбку и, обозлившись на себя за «идейную беспринципность», резко заговорила: почему товарищ Козлоногов не ответил на ее письмо? Пришлось из-за этого девять верст пешком тащиться. Потому, что стыдно? Предположим, с ней он мог не считаться. А какое он имеет право обманывать крестьян? Он же подписку проводил не лично от себя, а от имени государства! И они теперь считают, что государство их обманывает.

— Погоди, что ты несешь! — оборвал Нину парень. Его лицо, сначала улыбчивое, потом недоумевающее, выражало теперь досаду.