Словесное древо

Милый дорогой друг.

Получил от тебя бандероль с моей поэмой, конечно, искаженной и обезображенной

с первого слова: «Песня о великой матери» — разве ты не знаешь, что песнь, а не

песня, это совсем другой смысл и т. д., и т. д., но дело теперь уже не в этом, а в гибели

самой поэмы — того, чем я полн как художник последние годы — теперь все замыслы

мои погибли - ты убил меня и поэму зверским и глупым образом.

Разве ты не понимаешь, кому она в первую очередь нужна и для чего и сколько

было средств и способов вырвать ее из моих рук. То, что не удалось моим черным и

открытым врагам - сделано и совершено тобой - моим братом. Сколько было

заклинаний и обетов с твоей стороны — ни одной строки не читать и не показывать...

Но ты, видимо, оглох и ослеп и лишился разума от своих успехов на всех фронтах! Нет

слов передать тебе ужас и тревогу, которыми я схвачен. Я хорошо осведомлен, что

никакого издания моих стихов не может быть, что под видом издания нужно

заполучить работы моих последних лет, а ты беспокоишься о моей славе! На что она

мне нужна! Опомнись! Ни одной строки из поэмы больше под машинку! Всё сжечь!

Как поступил я — взять все перепечатки, у кого бы они ни находились, никаких

упрашиваний не принимать во внимание. Никаких изданий их не может быть! Поверь

мне! Сколько экземпляров напечатано на машинке моей поэмы — на радость,

обсасывание и кражу мои врагам? В чем смысл распространения тобою поэмы?

Ты затрудняешь себя посылками ко мне, а между тем нужно бы было написать два-

три деловых слова — что ты замышляешь? Ведь я не прошу тебя о письме, о любви и

верности — знаю, что всё подобное для тебя тяжело, но объясни мне, в чем дело?

Вольное или невольное твое предательство? Если на это письмо не получу от тебя

телеграммы или спешного письма, то выезжаю сам в Ленинград. Не умели жить

вместе, ну тогда погибнем вместе. Теперь уже всё равно для меня. Я предан, ограблен и

опозорен. Опомнись, брат - и, друг мой, дай мне умереть по-человечески, а не по-

собачьи. Приди в себя! Пойми, у кого мы в лапах?! Ведь такому черному делу, как твое

глупое усердие - история не подберет имени... Твоя молодость — не извинение — ты

слишком оказался опытным, чтобы труп мой пожрали крысы...

Еще раз умоляю тебя ни одной строки из поэмы не давать под машинку — ты ведь

дал мне за это братскую клятву! Я не пью, не ем, не сплю — всё жду... Ведь всё

погибло навсегда с опубликованием хотя бы первой части поэмы. Дорогой мой — для

чего это нужно? Ты говорил, что заключат договор и уплатят часть денег — помесячно;

ну, уплатят за один месяц 500 руб. и всё. Так поступили в «Красной газете» с

«Погорельщиной» под видом издания — так поступят и теперь. Пойми это! Дело вовсе

не в издании, что по нынешним временам немыслимо. Ни Брауну, ни Прокофьеву и т. п.

ни одной строки из следующих глав! Всё сожги, ибо теперь всё погибло — поэма

навсегда с кровью вырвана из моего сердца. Будь благоразумен, не верь изданию и

деньгам. Мне легче умереть было бы с голоду, чем публиковать или распространять в

перепечатках «Песню» а не великую «Песнь». Исправь, если можно, эту страшную

вывеску. Постарайся изъять все перепечатки.

Еще раз плачусь тебе — сообщи немедля — что значит перепечатка первой главы

поэмы? Где ее перепечатали и кто? И получает ли она распространение? Ужасаюсь, как

это всё возможно! Или ты забыл ее содержание? Или действительно это не сон, и я

должен одеть себе веревку на шею?

Подумай об этом!

191

Я получил два экземпляра — один густым лиловым шрифтом, — другой

красноватым, более четким — что это? Как это понимать? Отвечай! После этой

посылки я немедленно сжег поэму — поступи и ты так же, если не желаешь и своей

гибели. Знаю, что пишу опасными словами, но чем тебя прошибить и каким средством

заставить прийти в себя?! Я заявляю, что запрещаю издание каких бы то ни было своих

произведений! Посылаю заявление в издательство писателей об этом. Всё уничтожь!

Всё сожги!

Если не получу телеграммы, выезжаю сам!

Для чего ты прислал мне перепечатку? Разве я не мог бы сделать это сам — если бы

находил нужным? Поверь мне, что не издание, не деньги ты добыл для меня, а лишил

меня последнего куска хлеба, следом за этим - пуля или веревка - пока не верю, что это

тебе необходимо. Или действительно твой фальшивый купон — порождает и со-

ответствующие последствия. Приди в себя! Перекрестись! Опомнись! Пока не поздно -

ни одной строки ни под каким предлогом никому. У меня нет друзей, кроме тебя -

запомни это крепче! Дитятко мое пестованное, заветное, куда ты идешь? Ведь мою

кровь не отмыть тебе вовеки!

Телеграфируй немедленно, в чем смысл бандероли и т. д.!

194. А. II. ЯР-КРАВЧЕНКО

23 мая 1933 г. Москва

Возлюбленный мой брат, друг и дитя мое незабвенное! Приветствую тебя сердечно

и кланяюсь земно! Со слезами прошу прошения за вспышку гнева в моем последнем

письме. Этот гнев есть, конечно, один из видов противодействия, борьбы за свою

любовь, заботы за подлинность и сохранение любви как свободно принятого нами вы-

сокого избрания и сана. Чтобы сращивать соединительные нервы дружбы, рвущиеся и

от нашего греха, и от влияния извне, для этого необходима какая-то вечная памятка, с

чем бы связывалось непоколебимое наше решение — всё претерпеть до конца. И кроме

того, нужен таинственный ток энергии, непрестанно обновляющий первое,

ослепительное время дружбы. Что же это за памятка? Внешне и грубо это, конечно,

есть напоминание о себе — истирание пятой порога дома друга твоего, внутренне же

— это подвиг ради дружбы — некий невидимый труд — каждый день и час со скорбью

погублять душу свою ради друга и в радости обретать ее восстановленной! Так было со

мной в течение последних шести лет, из которых ни одна минута, прожитая с тобой, не

была нетворгеской. Это давало мне полноту жизни и высшее счастье! Создавался

какой-то таинственный стиль времяпровождения и речи, искусства и обихода. Ясно

чувствую, что так было накануне эпохи Возрождения, когда дружба венчала великих

художников и зажигала над их челом пламенный язык гения. В нашей дружбе я всегда

ощущаю, быть может, и маленькое, но драгоценное зернышко чего-то подлинного и

великого. Только из таких зерен сквозь дикость и тьму столетий пробивались ростки

Новой Культуры. Вот что теперь стало для меня ясно. А это не мало, это не пустяки!

Особенно для нас с тобой как художников. На этой вершине человеческого чувства,

подобно облакам, задевающим двуединый Арарат, небесное клубится над дольным,

земным. И этот закон неизбежен. Только теперь, в крестные дни мои, он, как никогда,

становится для меня ясно ощутимым. Вот почему вредно и ошибочно говорить тебе,

что ты живешь во мне только как пол и что с полом уходит любовь и разрушается

дружба. Неотразимым доказательством того, что ангельская сторона твоего существа

всегда заслоняла пол, — являются мои стихи — пролитые к ногам твоим. Оглянись на

них — много ли там пола? Не связаны ли все чувст<во>вания этих необычайных и

никогда не повторимых рун, — с тобой как с подснежником, чайкой или лучом,

ставшими человеком-юношей?

192

А эти образы — есть сама чистота, сколько-нибудь доступная земному бренному

слову. Только женское коварство как раз и черпает из мутных волн голого пола и

свинской патологии противоположное и обратное понимание. Откуда оно у тебя?

Конечно, от женского наития. Нельзя, сидя верхом на бабе, говорить о тайне, о том, что

можно, и то приблизительно-символично, рассказать музыкой, поэзией, живописью

или скульптурой. Только языком искусства — купленного подвигом, можно пояснить