Словесное древо

поэтический вечер и видели меня — и все в один голос спрашивали: «Что с вами, Н.

А.?» И я слышал вокруг себя шепот: «Скоро умрет», «Как Сологуб». Дитя мое,

понимаешь ли ты вполне такие явления? Ведь пишу это я тебе не для слов и не для су-

хого марьяжа, а чтобы предостеречь тебя: свирепая злоязычная толпа и жестокая

Старуха-история не простят нам даже малейшей невнимательности к нашей судьбе.

Слишком уж мы с тобой ответственные люди. Вот тебе ответ на твои настойчивые

вопросы: «Напиши правду о себе». Я стесняюсь задавать тебе такие вопросы.

Инквизиторы предварительно допрашивали свою жертву, но когда человек возводился

на костер и пламя охватывало его с головой — правда становилась понятной без

допросов. Я трезво и ясно вижу свою любовь - последнюю, и огонь разлуки в

продолжении девяти месяцев поджаривает меня. Может ли вынести это человеческое

сердце?!

А у тебя всё паутина - бесчисленные встречи и зацепки. Так бывает, когда ласточка

не остается с тростинкой, а улетает в Египет. Извини меня, но позволь спросить тебя:

делаешь ли ты какое-либо усилие, чтобы как-либо отвязаться от паутины и зацепок и с

весной и радостным щебетаньем поскорей (о, как можно поскорей) прилететь под мою

медвежью кровлю? Жадно ты набрасываешься на известие, что Прокофьев не прочь у

178

тебя зарисоваться, — хотя это тебе не прибавит ни одного свежего листика в венок, да и

рисовать Прокофьева незначительно. И если не бессмысленно, то берешь заказы, и,

конечно, пока работаешь, то вместе с работой тратишь деньги на джимы — забывая,

что в деревне ничего не нужно, кроме рваных штанов и стираной рубахи. На самом же

деле нужно поступить очень просто. Получить деньги не частями, а зараз; не

расходовать их, плюнуть Прокофьеву в дурацкую рожу, которая кирпича просит, а не

твоей кисти, собрать остатки вещей и приехать с первым поездом в Москву (Гранатный

пер., дом № 12, кв. № 3) к поэту Николаю Алексеевичу Клюеву.

Отвечай немедленно, когда приедешь? Когда приедешь? Когда приедешь? Гнездо

готово. Всё прибрано, везде чистота и свет, как будто св. Пасха не хочет уходить с

нашего жилища. Полы натерты. Эле-к<тричество> перевешено (но фонаря нет, и ни

Рождеств<енский>, ни Тагер не заходили). Так всё удобно. Яркие хорошие люди тебя

ждут. Пастернак, Клычков, артистка Обухова — краса мос<ковской> оперы, жаждут

того, чтобы ты их написал. Игорь Грабарь - изумительный портретист, и много других

людей подготовлены мною — отнестись к тебе и утвердить в обществе мнение о тебе

как нельзя лучше. Всё это стоит тысячи бездарных и серых Прокофьевых!

Мои персональные дела выяснятся вскорости. Это наверно. От тебя зависят и мои

успехи. Твои шатания, путаница и сомнения повергают меня в бессилие - ты пойми и

помни это покрепче! Из Моссовета мне выдали право на излишки площади. Но ты еще

не прописан. Нужно твое личное прожитие. За девять метров твоих я заплатил в этот

месяц втройне. Прикреплен к закрытому распр<еделителю>, кой-что перепадает, на

тебя хватит. Получи по доверенности мои вещи. Получи первый заработок, ничего не

покупай, если что, купишь <в> Москве — и приезжай немедля. Не теряй драгоценной

весны. Есенин есть. Я — твой. Сердце и песни мои у твоих ног. Солнце зовет нас.

Поторопись! Потрудись! И судьба в наших руках.

Привези с тобой свое одеяло — ватное и суконное, подушку, коврик, который я тебе

подарил — себе под ноги к кровати. И вообще все свои манатки. Хорошо бы

постельник тебе — набить в деревне постельку. Можно ехать на Мологу, также на реку

Белую, в Смоленскую губ. и на Вятку, где лучше. Денег и я раздобуду сотни три-четы-

ре, да у тебя будет 500 — я буду есть молоко да кашу, а яйца и масло ты. Доктора

запрещают мне есть живность. Кланяйся Коленьке. Что он, бедный, захворал. Все мои

благословения устремляю к нему об исцелении. Поцелуй его крепко за меня. Он

достоин этого, Власов пошлет несколько картин с тобой и - В. С. цветы, я их продам

здесь и, надеюсь, с прибылью для нас. Ты от них не отказывайся. Они легкие и

небольшие. У меня на окне цветы. На столе пасхальные яйца — золотые и малиновые.

Было вино. Разговлялся на Голутвинском. Но появился нервный кашель - всю св.

Неделю принимал апоморфин -так что в обществе говорить не мог.

<К> А. Кравченко — один не иду. Жду тебя. Если ты проживешь в Питере и июнь,

то все разъедутся по дачам. Здесь гораздо теплее, чем в Питере, и разъезжаются

раньше. Ласточка моя - прилетай поскорей! Изныл весь.

Чулков назвал тебя орленком ретивым. Я рассказал ему о твоих последних новых

словах: «Что нужно быть цепким в жизни!» Он ответил, что ты еще не пережил

настоящего горя и что цепкость - это, конечно, не деньги, а создание очарования вокруг

себя!

Май 1932. День Радуницы.

Корзину и веревку вышлю вскорости.

177. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

25 мая 1932 г. Москва

В ответ на портрет В. Рождественского, после которого портрет Есенина — только

детская картинка. Рождественский же богат по рисунку, по разнообразию линий, еще

179

дуновение — и форма уляжется и станет гармонией. Вообще же это не человек в

пиджаке, а поэт, - что уже очень много значит. Меня рисует маслом Игорь Грабарь. Но я

не доволен. Сегодня приехал Пеша - я ездил на рынок, но уже час дня — чего хотел,

того на обед не купил. Да и он сам, т. е. Пеша, отнекивается от всяких обедов и

тормозит мое рвение. Какой стеснительный, а еще родня!.. Толечка — не купайся,

береги здоровье до Вятки! В Москве уже очень тепло. Сирень отцветает. У меня ее

целый ворох в комнате. Дорогая ласточка — у меня всё хорошо, но без тебя я ничего

предпринимать не в силах. Горячо лобзаю уста твои. Жду. Н. К.

25 мая 1932 г.

Клычкова в Москве нет — писем на его не посылай, а прямо на меня.

178. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

28 мая 1932 г. Москва

Дорогой друг, 26 мая был чудный вечер в Москве, на дворе у нас цветут яблони, —

два больших дуба в полном листу. В этот вечер — пришли ко мне люди из

Художественного театра - с ними артистка

Обухова - в сарафане, в кисейных рукавах, в бусах старинных - всё для меня. - Я же

очень был напряжен - чтобы сбыть этим людям картины Власова. Никифор Павлович

среди чужих слов людей и совершенно для него немыслимых отношений слонялся как

неприкаянный и всё собирался уходить - а я ему и говорю: «Прогуляйтесь -или

посидите под яблоней, там есть скамеечка», — кажется, своему человеку можно было

сказать так и сгладить неловкость — но к моему изумлению — Н<икифор> Павлович

понял это по-своему — стал осыпать меня бранью. Назвал мерзавцем, льстивым

царедворцем, и что такое общество, какое сидит за моим столом, для него не годится -

потому что он честный человек. И что такие люди сделали из его сына, т. е. тебя, -

подлеца и обманщика, а если у тебя и есть художественный талант, то этому ты обязан

всецело и только отцу, а не такой сволочи, как гражданин Клюев, и т. п. Пишу тебе про

сие не от возмущения или обиды, другого ничего и не жду от совершенно не

понимающих художников людей, но для того, чтобы ты был совершенно спокоен за

меня. И что я нисколько не обижаюсь на Н. П. и что еще большей тревогою и жаром за

твой житейский путь охватило всё мое существо. Как тебе должно быть тяжело всякий

день и каждый час дышать вредной для тебя как художника средой, серым тупым

мурьём! Острой жалостью пронзило мое сердце! Люди же у меня были редкие и

достойные, без которых нельзя поэту существовать. Пишу про это маленькое и жалкое

событие, не прибавляя и не убавляя нюансов, и надеюсь, что пересказ папин - не