Путь к женщине (сборник)

   -- Могу и с детей своих снять платья из вашей бумазеи, ботинки из вашей кожи... Пусть голые сидят, пусть босые ходят... Пусть простужаются, пусть умирают... Все равно мне с детьми теперь ничего больше не остается, как броситься в Москву-реку.

   Шурыгин молчал, с терпеливым вниманием доктора сле­дил за ней, за нарастанием в ней злобы. Это хорошо, когда женщина начинает злиться. Лишь бы не плакала.

   -- Что же вы молчите? -- с раздражением спросила она. -- Говорите что-нибудь!

  -- Что я могу сказать? -- повел бровями Шурыгин. -- Я могу сказать только то, что сознаю себя кругом виноватым.

  -- Но тогда я вас не совсем понимаю, -- сказала она. -- Скажите определенно, мы расходимся или нет?

  -- Конечно, расходимся, -- тихо, но твердо ответил Шу­рыгин. -- Это уж бесповоротно. Мои обстоятельства так сложились.

  -- "Обстоятельства"! Ха-ха-ха! У него "обстоятельства"! Какие же это у вас "обстоятельства"?

  -- Валечка, не будем говорить об этом. Все равно этого уже ничем не поправить.

  -- Ах да, я и забыла, что "без объяснения причин". Вот оно когда вам пригодилось, это "без объяснения причин"! Я заранее знала, что такой финал будет. Конечно, раз вы познакомились со мной на бульваре...

  -- Валя, при чем тут бульвар?

  -- Конечно, если вы нашли себе молоденькую... Недаром сняли бороду, выбрились, помолодились, я сразу заметила.

  -- Валя! При чем тут молоденькая? Молоденькие хуже. Их еще долго нужно учить, прежде чем от них начнешь брать то, что они могут дать.

  -- Фу, какая мерзость!

  -- Мерзость это или не мерзость, но только это так.

  -- Вот какое у вас, у мужчин, понятие о любви!

  -- Да, у нас такое понятие о любви, у нас такое.

   Она с гадливостью посмотрела на него. Это ему понра­вилось: легче порвет, скорее уйдет... Надо ей еще помочь в этом. И он сказал:

  -- Вы, женщины, еще не представляете себе, какие мы, муж­чины, в сущности, изверги! Вы и десятой доли не знаете о нас!

  -- Не напускайте на себя, не напускайте, -- догадалась она и сделала презрительную гримасу, потом передохнула и взяла другой тон: -- Ну-с, Павел Сергеич, дело это прошлое, конченое, теперь сознайтесь, какая вертушка, какая вертихвост­ка, какая ветрогонка, какая девчонка заставила вас снять вашу чудную бороду?! Только не лгите, не сочиняйте, говорите правду...

   Шурыгин неестественно рассмеялся, вскочил с места и, чтобы чем-нибудь заняться, начал переносить посуду и остатки закусок со стола на подоконник.

  -- Молчите? -- наблюдала она за его увиливающим ли­цом. -- Но я и без ваших слов вижу, что попали вы в лапы хо-о-рошей госпоже. Она повертит вами, она повертит, не то что я, дура, давала вам полную свободу во всем и ничего не требова­ла от вас за это. Вот и получила. Вот и благодарность, вот и награда за хорошее отношение. К людям нельзя хорошо отно­ситься, обязательно сделают за это пакость. Впрочем... впро­чем... у вас, может быть, уже денег нет давать мне? Тогда другое дело. Тогда, конечно, разойдемся. Потому что задаром я не могу. Задаром вас, охотников, нашлось бы много, из тех же жильцов нашего дома или из старых друзей моего мужа, хотя с мужчинами знакомыми я не хотела бы связываться: пойдут сплетни, узнают дети, дойдет до мужа...

  -- Да, -- ухватился за поданную ему мысль Шурыгин и с обрадованным лицом остановился посреди комнаты, держа по­рожнюю чайную посуду в руках. -- С деньгами у меня дей­ствительно вышла заминка, и прежней суммы я бы все равно уже не смог вам давать.

  -- А о чем вы думали раньше, когда сходились со мной?

  -- Раньше? -- опять забегал по хозяйству Шурыгин. -- Раньше у меня были деньги, потому что я распродавал ману­фактуру и катушечные нитки одной группы лиц. А теперь ману­фактура пришла к концу, нитки пали в цене...

  -- И нитки у вас тоже есть?

  -- Да, есть немного. Но неважные нитки, не "цепочка", а "вилка".

   -- Нет, отчего же, "вилка" тоже хорошие нитки. У вас черные или белые?

  -- И черные, и белые. Я вам сейчас дам на дорогу. Пол­дюжины черных, полдюжины белых, будете дочек своих обшивать.

  -- Спасибо.

   Толстый, широко расставив ноги, Шурыгин с великим тру­дом нагнулся к полу и вытащил из-под кровати низкий ящик.

   -- Только вы очень много мне не давайте, -- взволнованно проговорила Валя, заглядывая и видя, как он нарочно заслоняет от нее ящик.

   -- Это не много, по полдюжинке уложу вам на дорогу.

   Он еще несколько раз повторил эти слова: "На дорогу". Было видно, он и нитки ей давал отчасти затем, чтобы произне­сти эти два слова, чтобы напомнить ей о дороге, чтобы она скорее уходила, напрасно не томила. Ему было необходимо как можно скорее освободить от нее свою душу для другой, для Наташи, надо было сегодня же начать думать о ней, налаживать связь с ней. Как это хорошо, как это прекрасно, как это глубоко освежает все существо человека: порвать с одной и сейчас же начать с другой. Точно из города выезжаешь на дачу! И ни одного дня не придется мучиться в одиночестве, рыскать с ли­цом сумасшедшего по бульварам.

  -- А это ничего, что я туда же вам две пачки разных иголочек уложу? -- спросил он Валю умиленно, упаковывая для нее кулечек.

  -- Ничего. Иголки мне нужны.

  -- А это ничего, если я пакетика два синьки туда же суну?

  -- Ничего. Синька тоже пригодится.

  -- А синька наша замечательная. Такой синьки в прода­же нет.

   Он с грохотом задвинул ящик обратно, положил перед Валей пакет с прощальными подарками и сам остановился перед ней. Он нарочно не садился, он как бы выпирал ее из комнаты своим животом.

   -- На дорожку, -- то и дело повторял он, нетерпеливо топчась на месте выпяченным животом к ней. -- На дорожку.

   Она вдруг поняла, презрительно фыркнула, вскочила, нача­ла собираться домой.

   -- Что ж, -- как со сна потянулась она, остановившись возле вешалок, и перегнулась корпусом назад. -- Делать нечего... Насильно мил не будешь... Пожили -- и довольно... Насладились...

   Она опять, как во сне, надела свое выцветшее серо-лило­вое пальто, накинула на плечи облезлое желтое боа, которое Шурыгин когда-то так любил на ней, а теперь иначе не называл в душе, как "собачье боа", потом с такой же медленностью она укрепила на голове шляпу, натянула на дрожащие пальцы перчатки, взяла со стола свою бедную старенькую сумочку -- пустую сумочку! -- протянула руку за лежащими на уголке стола подарками -- прощальными подарками! И вдруг рука ее остано­вилась в воздухе, опустилась, не взяла подарки, и слезы горя, обиды, оскорбленности, слезы предвидения на этот раз уже оконча­тельной своей гибели бурным потоком хлынули из ее глаз.

   -- Господи! -- вскричала она с леденящим ужасом в голосе, запрокинула назад голову и с таким стоном и с таким видом схватилась руками с двух сторон за лицо, точно хотела разорвать его надвое: -- Какой ужас!

   Чтобы она не грохнулась на пол, Шурыгин ловко подста­вил ей стул. Она в пальто, в перчатках, в шляпе, повалилась на стул, упала лицом на стол.

   -- Выпейте холодной воды, выпейте же...

   И, сунув ей в руку стакан с водой, Шурыгин быстро пошел одеваться, чтобы идти ее провожать. Иначе она могла еще засидеться.

XIII

   Он вез ее домой на извозчике.

  -- К вам в первый раз ехала на извозчике и от вас в последний раз уезжаю на извозчике,-- сказала она в пути с печалью. -- Что же это вы, обещали меня познакомить с хоро­шим человеком, если будете расходиться со мной, а сами не знакомите. Или это тоже были одни слова, одни обещания?

  -- Нет, я имею в виду для вас одного хорошего человечка, моего близкого приятеля.

  -- Он кто?

  -- Старший счетовод из "Сельскосоюза", имеет отноше­ние к разным продовольственным складам, так что голодные сидеть не будете.