Записки мерзавца (сборник)

   Жандармский полковник восторженно грохотал и звенел шпорами:

   -- Ну, что же, господин гимназист, время военное, пользуйте возможность. В гимназии вашей Горация проходят? Carpe diem... {Лови момент (лат.).} Так что, молодой человек, это вам уже не забастовки-с...

   Я мрачно забивался в угол, нырял в газету и лишь героическими усилиями преодолевал желание разреветься тут же в ее гостиной. В такие злосчастные дни я выпрашивал у дяди рубль и с наступлением вечера отправлялся на окраину французской части города. Там я закрывал глаза, и мне казалось, что предо мной Анна Ансовна.

   -- Пропадает парень, -- вздыхал дядя, выдавая очередной рубль, -- пропадает ни за грош. Ты, брат, хоть меры предосторожности принимай.

   -- Да вы, дядя, о чем?

   -- Брось, брось, Ваньку не строй, не рубля жалко, бери три, все равно в гроб денег не унесу, но мать пожалей. Отец на войне, а у сына-гимназиста объявится дурная болезнь. Вот о чем подумай.

   Дни тянулись. Кутья выдалась мрачная. По случаю праздника ожидались многочисленные ограбления. Дядя с утра еще получил предостережение из полиции и в гостиной у нас на все три дня Рождества расположились два шпика. Дядя ходил и вздыхал, шпики с аппетитом ели праздничную снедь, пили за здоровье хозяев, играли в шашки и в подкидные дураки, я грыз шоколад и пытался читать "Капитал" Маркса, но дальше второй страницы так и не подвинулся. На третий день праздника в обед раздался продолжительный звонок и стук в парадную дверь. Старший шпик сделал торжественное лицо, вытащил из кармана огромный маузер и открыл дверь через цепочку.

   -- А что, Николай Степанович дома? -- послышался знакомый голос.

   Я встрепенулся. Анна Ансовна? Не может быть, ведь она на утреннике.

   В серой меховой шубке, с раскрасневшимися щеками, с выбившейся прядью золотых волос она стоит посреди гостиной, смотрит на шпиков и звонко хохочет.

   -- Господи, да что ж у вас, новый участок, крепость, сыскное отделение? Ну, Николай Степанович, полюбуйтесь мной в последний раз. Мечта исполнилась, получила телеграмму из Риги. С 1 января подписала в Русскую Драму. Только вы меня и видели...

   "Капитал" выпал из рук, и сердце остановилось... Трехдневные страхи, дурацкие шпики, испорченные праздники и в довершение всего...

   У юности есть обиды незабываемые, определяющие характер чуть ли не на всю дальнейшую жизнь. Еще теперь, через семнадцать лет, когда я пишу эти записки, во мне свежа та рождественская горечь. Что стоило Анне Ансовне сказать мне на прощанье хоть одно ласковое слово, хотя бы в шутку, хотя бы в насмешку? Ни у нас в гостиной, ни на обледенелом вокзале, где пили шампанское и Дмитрий Иванович говорил речь, она даже не посмотрела на меня, даже не попрощалась... Компания провожающих отправилась с вокзала к нам домой допивать. Затопили камины, захлопали пробками, затанцевала Мурочка, к дяде вернулось его обычное благодушно-ругательное настроение. И только бедный шестиклассник, спрятавшись в кабинете, голосом, прерывающимся от слез, монотонно твердил:

   Для берегов отчизны дальней

   Ты покидала край чужой,

   В час расставанья, в час печальный

   Я долго плакал над тобой...

   Даже не подала руки...

   Если прожить еще сто двадцать лет, если любить еще тысячу женщин, и тогда -- память не сгладится, обида не пройдет. Потому что жестокость в человеке рождается в момент и не умирает за столетие.

VI

РОСТБИФ-ТАРТАР

   Даже в "посмертных записях" не хочется возвращаться к тем невыносимым дням. Ибо все пошло так, как и нужно было предвидеть. Город Новороссийск потерял прежнюю притягательность. Пыль с цементного завода, летняя жарища, зимний норд-ост, возвращение с войны отца, нерадостная с ним встреча и полнейшее отчуждение. Одиночество загрызало; в шестнадцать лет я еще не умел превратить его в источник мучительных радостей.

   Мимо, мимо!

   ...Приходят иные времена. Начинается Московский период жизни. Случается встреча с двумя людьми, которые не то меня погубили, не то спасли. Во всяком случае, сделали меня мною.

   Петр Феодорович Дьяконов пребывает в стенах Московского университета уже восьмой год. Уважением пользуется неслыханным. Предлагают ему остаться при университете сразу три профессора. Выбирай, что хочешь: история русской литературы, история западных литератур, введение в языковедение. Молодые студенты бледнеют, когда Петр Феодорович выступает оппонентом на их докладах. Швейцар факультетский, вспоминающий молодость Тихонравова и студенческие годы Стороженки, низко снимает перед Петром Феодоровичем свой выцветший картуз и, шамкая, пророчит ему великое будущее. Все хорошо, все идет на лад -- и я в диком восторге от своего нового знаменитого приятеля. Одно понять не могу, почему он не держит государственных экзаменов. Кажется, пора бы. Бывало, сидим мы с ним в излюбленном университетскими людьми ресторане "Бар", что на Неглинном, едим пищу обычную: ростбиф, соус тартар.

   -- Петр Феодорович, в эту сессию собираетесь кончать?

   Он насмешливо улыбается, по его скуластому бритому лицу ползет презрительная гримаса.

   -- Ах, отец, отец, -- говорит он, привычным жестом поглаживая свой лысый череп, -- молод ты еще и ничегошеньки не понимаешь. Ведь это, отец, очень элементарно -- взять и кончить aima mater. Пошел к Александру Николаевичу -- весьма, пошел к Карлу Станиславовичу -- весьма, et cetera, et cetera {и так далее, и так далее (лат.).}... Ни черта ты, отец, в моих операциях не смыслишь!

   -- А какие ваши операции, Петр Феодорович?

   Мой мудрый друг победоносно вскидывает пенсне, звуки румынской музыки заметно его вдохновляют.

   -- Какие, спрашиваешь, операции? Ну, знаешь, вопросец. Ты мою библиотеку видел? Сколько, думаешь, в ней томов? Тысяча? Две? Пять? Десять? Врешь, отец, не угадал. Пятнадцать тысяч, как одна копейка. У самого Шибанова нет таких уников по истории русской церкви. Скажешь, зачем Петру Феодоровичу русская церковь -- он же филолог. Тем более, тем более. Можешь ты, куриная душа, восчувствовать то, что я чувствую. Ночами не сплю иной раз, думаю, а ну как вспыхнет мой Толмачевский переулок, домишко деревянный. Сам в рубахе спасусь, а отцы церкви? Что-то с ними будет? Кофейник разогрею, сяду за стол, снимаю с полки Августина в Лейпцигском издании. Трепет, благоговение. Будто обладаю Линой Кавальери. Поверишь, разрезать боюсь. Какой же я библиофил, если книжку разрежу. Это, отец, опять же очень элементарно -- пошел, купил, прочел. Тьфу, дешевка одесская! Отца моего видел? Отец мой на Серпуховской ситценабивной директором состоит, сам из крестьян. Приезжает в Москву, по делам к Юнкер-Банку. Спрашивает: "Петр, можно у тебя ночевать?" -- "Где же, -- я говорю, -- вам, папаша, ночевать, когда комнатенку мою книга так сдавила, что и для одной кровати места нет, и я сам на коврике ночую". Вот, брат и отец ты мой, понимаешь теперь операции Петра Феодоровича? За восемь лет, что я в университете состою и книгу коплю, я из Москвы на восемь минут не отлучился. А ну как в отсутствие мое либо пожар, либо у Шибанова уник объявится и в другие руки перейдет?! Здесь, в Толмачах, живу, здесь, в Толмачах, и умру, пропадай они пропадом государственные экзамены. Если б такое желание у меня было, я б, может, третий год доцентом состоял. Нет, плюю, с высоченного дерева, отец, плюю!..

   Петр Феодорович яростно вытирает испарину, вызванную его собственным красноречием.

   -- Человек, еще графин с полным комплектом. -- Человек, не уступающий лысиной самому Петру Феодоровичу, рысью мчится исполнять желание почетного гостя.

   Я не унимаюсь.

   -- Ну, хорошо, Петр Феодорович, где же вы деньги берете, чтоб такую уйму книг приобрести? Ведь у вас заработков не ахти.